у нас пустяковые, а вот какой-нибудь трест возьмите или фабрику, — вот где дела-то делают!.. Мне знакомый один рассказывал — у них в тресте девятьсот тысяч один отчет стоил. Вот это я понимаю. На трех извозчиках везли! Весь баланс их к черту полетел из-за одного этого отчета. Зато прямо ахнули все: до самой малейшей мелочи, до десятой доли копейки все выведено. Вы, конечно, может быть, не интересуетесь этим, но ежели на знающего человека, на специалиста, то восторгаться только можно и больше ничего, потому что это — прямо надо сказать — художник!

— Зря, значит, ни одного шагу не сделано?

— Зря-то, может быть, целые версты сделаны, а только вся суть в том, что все обозначено. Мало того, что весь баланс сведен, а видно еще каждую копейку с самого ее зарождения, как она, матушка, шла по всем линиям и по всем инстанциям. Ведь это — художественное произведение. Если на любителя, конечно.

— Сколько же времени такой отчет разбирать надо? — спросил маленький человек.

— Сколько… да нисколько. Нешто его разберешь! Чтобы его разобрать и проверить в точности, это еще сто тысяч надо. Вот разбогатеем, тогда, может быть, будем и проверять. А то ведь это всех своих бухгалтеров да счетоводов на полгода надо засадить.

— Сдельно бы отдать, — сказал высокий человек.

— Разменял, батюшка? — спросила старушка, когда показался кассир, считая на ладони деньги.

— Разменял. Получай. Лист этот вон туда передай, а этот возьми себе.

— Зачем, родимый?

— Для памяти.

— Хорошо, милый, возьму.

— Товару на копейку всего, а уж разговору — не оберешься, — сказал кассир, бросив деньги в ящик, и недовольно посмотрел вслед старушке, когда она в своих валенках и платке поворачивалась в дверях, закрывая их за собой.

— Вам что позволите?

— Мне пачку бумаги и конвертов. Да! Еще перышек копеек на пять.

— На это хоть не обидно чек писать: с лихвой расход на него покрыли. А вот такие-то вот, копеешники, прямо по миру пустят, все соки высосут! Она вот пришла, повертелась, товар свой ухватила, а того не понимает, что от нее убыток казне.

— А что, при больших отчетах уж небось не смошенничаешь? — спросил маленький человек.

Продавец, выпятив нижнюю губу, неопределенно пожал плечами:

— Как сказать… при нашем небольшом деле, когда весь отчет, скажем, весит не больше десяти фунтов, конечно, обжулить нельзя. И ежели недобросовестного человека на наше место посадить, который уж с молоком матери привык хапать, так тот двух месяцев не просидит — сбежит: копейки не утащишь. Хоть и прибыли не добудешь, но зато и самому попользоваться не придется. А там, где отчеты на пуды идут, там много свободней. Иной раз так-то сидят-сидят над проверкой, потеют-потеют и через три года выведут заключение, что налицо явная растрата. Сейчас посылают арестовать такого-то. А его уж родные давно за упокой поминают. Хапнул, поблаженствовал, сколько нужно, да на тот свет и удрал. Ищи-свищи… И чем больше дело, тем больше пудовые отчеты любят. И не то чтобы жулики были, совсем даже наоборот, есть честные до святости, — но художники своего дела. Ежели бы им запретить писать отчеты, а учитывать по балансу в две минуты, какой процент прибыли дало предприятие, так все бы разбежались. Это погибель! Вам счетик потребуется?

— Нет, я для себя беру.

— А что же, и для себя на память можем написать. Бумагу-то все равно бросать. Вон какая кипа. Это всего за неделю. А оправдала ли она себя — это еще вопрос.

— Вам при каждом бы магазине фабричку маленькую бумажную построить, сказал маленький человек, — чтобы чеки эти перерабатывать и опять в дело пускать.

— При каждом — это слишком жирно, а вот объединиться бы в трест магазина по три, — сказал продавец, — это бы дело!

1926

Хулиганство

Публика в трамвае была взволнована хулиганской выходкой какого-то парня, который прорезал у бабы мешок с мукой, и, несмотря на вопли бабы и возмущенный крик перепачканных пассажиров, мука вся вытекла.

Все возмущенно говорили о том, что хулиганство растет и что с ним плохо борются.

Какой-то старичок в очках и с поднятым воротником пальто говорил о том, что это чисто русское явление, и начал объяснять, откуда оно происходит.

— Но почему же это только у нас? — спрашивал другой пассажир, у которого вся спина в муке и от него сторонились все как от зачумленного, — чем питается хулиганство?

— Чем питается… Хулиганство ничем не питается, а хулиганы питаются водкой.

— Вот он и трезвый, а весь вагон так убрал, что выйдем сейчас на остановке, на нас, как на зверинец, будут смотреть.

Вагон остановился. Все стали молча выходить, только изредка слышалось:

— Не трясите тут, что вам не терпится! Вот сойдете, тогда и трясите, сколько хотите.

По тротуару шли два парня и несли какие-то столбы на ножках, похожие на те, что при приеме новобранцев употребляются для измерения роста. Они что-то сказали друг другу, оглянувшись на спешившую по тротуару толпу, потом сошли с тротуара и поставили свои столбы — один с одного, другой с другого края улицы. Потом оба сделали руками преграждающий жест.

Публика, густо шедшая по обоим тротуарам, в недоумении остановилась и стала смотреть то на парней, то на перепачканных в муке людей, выходивших из трамвая.

— Что такое? В чем дело?

— Придется обождать, — сказал один из парней и, уставив получше подставку на камнях мостовой, стал закуривать папироску.

— Да что? В чем дело-то? — спрашивала высунувшаяся вперед женщина в платке с керосиновой бутылью под мышкой — Мне спешить надо.

И она сделала было движение пройти. Парень преградил ей дорогу:

— Гражданка, не нарушайте правил, успеете керосину купить.

Женщина подалась назад.

— Черт знает что, остановили всю публику. Вот дурацкие распоряжения-то.

— А может, на что-нибудь нужно, — сказал голос из толпы.

— Конечно, если бы не было нужно, останавливать бы не стали, — сказало еще несколько голосов.

— Может быть, грабеж какой случился… Вон, вишь, трамвай подошел, все, как черти, белые оттуда вылезли. Может быть, громилы?..

Все с удивлением и подозрительностью следили за испачканными в муке пассажирами и старались отходить подальше, когда кто-нибудь из них останавливался рядом.

— Чисто русское явление, — сказал старичок с поднятым воротником, обращаясь к близстоявшему человеку в котиковой шапке, — взять и остановить движение. почему, зачем — никому не известно.

Так как у него вся пола