Носитель Справедливости подошел с блюдом, дал его держать Робинсону. Сделал несколько движений ножом, жестом велел Роби подойти… и вывалил на блюдо дымящуюся, казалось — еще сокращающуюся, «живую» печень.

Видеокамера работала. И комнату залило светом — уже всю. Свет розовый, неяркий, но позволявший видеть лица. Выражения лиц, кстати, были строгие, серьезные… но нисколько не злорадные. Роби это отметил — его не заманили в ловушку, нет. Его подвергли испытанию, и он это испытание прошел.

Носитель Справедливости вышел, держа блюдо на вытянутых руках. Робинсона поздравляли, улыбались, похлопывали по плечу. Появились бутылки с шампанским, ударила с грохотом пробка, хлынула струя в высокие хрустальные бокалы. Главный Хранитель Традиций лично раздавал бокалы, какие-то двузубые вилки. Носитель Справедливости вошел, держа все то же самое блюдо, с кусочками обжаренного мяса.

— Отведаем крови и плоти, тем более, у нас-то плоть не такая, как плоть Христа у католиков! — возгласил Великий Магистр. — Спасибо нашему новому брату… — поклонился он Робинсону.

В призрачной, невероятной яви происходящего шотландский инженер Робинсон Брюс 17 августа 1980 года отпил шампанского, положил в рот кусок поджаренной печени только что убитого им человека.

Остальные делали то же, звеня бокалами о бокал Брюса. Видеокамера работала.

Важным последствием этого стала полная свобода Робинсона. Его личный шофер не исчез, но если он хотел бродить один — никому не приходило в голову его удерживать.

И уж, конечно, он мог в любой момент уехать, куда и насколько он хочет. А отдохнуть Робинсону было необходимо, потому что он очень устал.

— Сам не знаю, от чего больше — от работы с сетью или от напряжения, пока расшифровывал вас всех, — говорил он с добродушной усмешкой.

И попросил отлучки на неделю. Роби с некоторым трудом шел по улицам всегда одинакового, такого привычного Абердина. С ним произошло столько чудес, а город совсем не менялся. И дом был такой, как всегда. Тихим, очень удобным, в котором все вещи и даже, казалось, живые существа — папа, мама, кот Бунюэль, спаниель Заяц… занимают какие-то места, подобающие им раз и навсегда. Мама была такой же, какой Роби ее оставил, — очень спокойной, очень занятой… и в то же время никуда не спешившей. И, конечно же, не забывшей, какие пироги любит Роби.

— Мама, я помню такой случай… Может быть, ты помнишь, мне было четыре года…

— Значит, они все-таки нашли тебя, сынок. — Мама аккуратно положила почти законченное вышивание, сложила руки на коленях. — Я надеялась, что ты им будешь не нужен…

— Значит, ты русская, мама? Почему ты скрывала это? Разве тут есть что-то стыдное? И кто они? Мне рассказали это в ложе…

— Я не совсем русская, сынок. У нас нет такого, мы всех из Советского Союза называем русскими. А в Советском Союзе это есть. Там живет много народов, и каждый из них знает, что они — не русские. Я еврейка, сынок. Только, понимаешь… здесь тоже такого нет. У нас евреи — это те, кто ходит в синагогу. А там, в Союзе, евреи не ходят в синагогу, там официально все безбожники. Там евреи живут среди всех прочих и ничем от них не отличаются. Но все знают, что они евреи, и в паспортах тоже написано, что они евреи. Для всех в мире они — русские. А в самой России они — евреи.

И ты ведь знаешь, социализм придумали как раз такие евреи, которые перестали верить в Бога. Я из них; из тех, кто сделал революцию в России, кто построил Советский Союз, кто пел на стихи Павла Когана:

«Но мы еще умрем на Ганге!»

Потому что эти люди очень хотели бы сделать во всем мире то, что сделали пока только в России. Ты, конечно, можешь счесть это такой поздней попыткой оправдания… Попыткой сделать благороднее старую и грязную историю. Но для меня очень многое изменилось после того, как я получше узнала твоего отца.

Видишь ли, до него я не видала таких мужчин… и вообще таких людей. Я даже не имела представления, что они вообще существуют.

Я росла в Москве, среди людей, которые жили идеей мировой революции. Это я слышала всю жизнь, с детства: «Вот когда начнется в Бразилии! Вот смотрите, поднимается Индия! Вы слыхали?! Забастовки в Мексике! Поздравляем, в Японии беспорядки! Много убитых и раненых!»

Одно из первых моих воспоминаний — огромная толпа орет и вопит: «Смерть им! Смерть!!!» И я кричу вместе со всеми, мне года два, я сижу у матери на руках и кричу вместе с толпой. Вот кому я требовала смерти, честное слово, не припоминаю. По времени судя, Бухарину… Но точно я не помню, сынок.

Все эти люди мельтешили, суетились, страшно радовались чужой беде. Все жили в возбуждении — вот, начнется! Все говорили о каких-то громадных, невероятных по масштабам событиях, о вершении судеб всего мира, всего человечества, все готовились во всем этом участвовать. А в домах у них был страшный разгром. Я даже тебе не смогу описать, ты такого никогда не видел. Все свалено кучами, валяется как попало. Грязь несусветная, мусор заметают в углы или под мебель, — лицо матери приобрело суровое выражение, ее передернуло, — едят что придется, когда придется. Я выросла в доме, где вместо скатертей служили газеты. А гости ели руками, и рыбьи кости, и огрызки хлеба клали на стол или швыряли на пол. В доме постоянно воняло, потому что проветривать считалось… ме-щан-ством.

Мещанство было что-то очень плохое. Это значило — жить не революционными ценностями, не стремлением сделать революцию во всем мире, а ценностями своего устройства. Например, мещанством было менять белье, чистить ботинки, вообще следить за одеждой. Мещанство — это интересоваться своим здоровьем, едой, быть чистоплотным, чему-то учиться, думать о чем-то, кроме революции.

А сюда меня и привезли, чтобы красть секреты по электронике. Ведь так здорово получилось с Розенбергами, которые украли для Сталина атомную бомбу! А тут появились первые ЭВМ, их стали везде применять… ну и сразу же возникла мысль так же украсть и ЭВМ, как украли атомную бомбу. Меня и вывезли из СССР, чтобы на меня подманивать тех, у кого можно украсть секрет.

Вот твой отец был в числе первых, кто стал заниматься ЭВМ. И нас познакомили с ним, моего отца и меня, чтобы я могла войти к нему в доверие. Документы у нас были британские, на недавних ди-пи — перемещенных лиц, вроде как мы в стране живем законно… Я в молодости красивая была… — Мать усмехнулась, краем глаза глянув в зеркало. — Ну, с одним человеком получилось, я выполнила задание…

Мать выдержала взгляд сына, произнесла, зрачки в зрачки:

— Его убили. Не смогли завербовать. Пришлось пытать его и убить. Сынок, ты не сходишь за куревом?

— С каких пор ты куришь, мама?!

— Хелен Брюс никогда не курила. А вот Ленка Кацман… У нас в Москве были дворовые компании — на чердаках, в подвалах, в подворотнях. Там почти все девушки курили. И пили, в том числе и водку.

Сынок, если даже я буду тебе рассказывать целый день, ты все равно не поймешь, какие там царили нравы. Говорят, правда, есть сейчас какие-то панки… Судя по тому, что я о них слышала, они примерно такие же.