Его посадили в том же Самарканде в тюрьму. Мне рассказывали, что он подавал всем арестантам пример величия духа, кротости и смирения, ни на что не жалуясь и в первую среди арестантов очередь выполняя самые грязные тюремные работы.

Затем его освободили, так как его не в чем было обвинить, кроме того, что он был губернатором. Вместе с другими лицами, служившими в администрации, его выслали впоследствии из края, в Самару. Слышал я, будто он, всегда болевший глазами, здесь совсем ослеп, а через некоторое время Лыкошин здесь же и умер.

Приехал ко мне на обсерваторию старик, с большой белой бородой. На плечи накинуто пальто военного чиновника, с красной подкладкой.

— Генерал Касьянов! — предупредил меня Юнус.

Вошел слегка сутулый, но еще бодрый старик, с живыми, хотя и покрасневшими, глазами. На груди — университетский значок.

— Приехал я к вам — посмотреть и посравнить век нынешний и век минувший. Когда-то, в Казанском университете, я тоже занимался астрономией.

Постепенно мы с ним сошлись и стали хорошими друзьями.

Интересная это была ташкентская фигура. В прошлом, по окончании университета, он, по игре случая, стал интендантским чиновником. Служа в Туркестане, он был, в эпоху Кауфмана, интендантом в известном хивинском походе, сделанном через море песков; это было в 1873 году.

Дослужившись до генеральского чина в интендантстве, Касьянов вышел в отставку… столь же бедным, каким и поступил на службу. Жил он только на пенсию. В интендантском мире это было явлением совершенно исключительным. Правда, у него был за городом довольно крупный участок, в несколько десятин, к которому вела из города изломанная улица, названная в его честь Касьяновской. Но в героические времена Туркестана земля стоила такую безделицу, что все, кажется, чиновники старого времени стали крупными землевладельцами. Русский Ташкент создавался на пустыре, и трудно было предугадать его будущее развитие.

Своей пенсией и доходами от садоводства и цветоводства — он был большим любителем цветов — существовал весьма скромно старик Касьянов со своей маленькой семьей.

Несмотря на свой возраст и долгую службу в военном ведомстве, Николай Николаевич Касьянов ни в какой мере не утратил молодости души. Это был вечно бурлящий и всегда готовый на «волнения» студент. Старости для него как будто не существовало. Он стал одним из энергичных участников в устройстве народных чтений. Ездил, суетился, сам постоянно читал, рискуя проглотить свои искусственные зубы… В местном обществе он считался enfant terrible[317].

Особенно бурлил и кипел он в городской думе, которая, благодаря «безгласным» гласным-сартам, не осмеливавшимся возражать председательствующему в думе начальнику города, шла на поводу у этого последнего. Положение в думе стало особенно ненормальным после Андижанского восстания, о котором речь впереди; новый начальник города, он же председатель в думе, железной рукой устранял всякое свободомыслие в сартах, в том числе и по городским делам. Одна треть гласных была сарты, которые являлись в думу в полном числе, как на службу. Русские же манкировали посещениями. При таких условиях председатель проводил в думе, с помощью терроризированных сартов, все что хотел. Касьянов же стал лидером думской оппозиции.

Он кричал на заседании председателю:

— Вы не имеете права самовольно распоряжаться в думе! Вы — председатель, а не начальство. Нельзя это смешивать!

Председатель, подполковник Ладыженский, выходил из себя:

— Гласный Касьянов, лишаю вас слова!

— Не имеете права! Сначала вы должны сделать три предупреждения.

— В таком случае делаю вам первое, второе и третье предупреждения и лишаю слова!

Старик приезжает из думы ко мне, делится своим горем.

— Почему вы не пожалуетесь губернатору?

— Бесполезно. Это все одна шайка!

Имени Касьянова администрация под конец действительно не выносила.

Милый, честный старик! Я оставил его в Ташкенте в 1904 году стариком уже за семьдесят. Больше о нем ничего не слышал.

Иван Иванович Гейер не был близок никому из нашего кружка устроителей народных чтений. О нем говорилось иногда хорошо, чаще плохо. Симпатиями он не пользовался, но ценили его разносторонние способности.

Отрицательное было в его прошлом. Студент-естественник Харьковского университета, он — дальнейшее я передаю не по бесспорным данным, а на основании ташкентской молвы — участвовал в партии социалистов-революционеров. Попался, был арестован, привлечен к ответственности, но отделался благополучно, — лишь ссылкой на жительство в Туркестан. Молва утверждала, что он отделался так дешево благодаря преданию им товарищей, и будто бы в печатном издании эсеров его имя фигурировало в числе предателей[318].

С виду болезненный, бледный, он чувствовал себя в Туркестане хорошо, а благодаря своему природному уму недурно устроился. Именно, несмотря на ссылку, он перешел на службу в администрацию и приобрел в Сыр-Дарьинской области немалое влияние, ставши чиновником особых поручений при военном губернаторе.

На этом посту был в то время генерал Корольков. Губернатор и по виду напоминал королек: небольшого роста, толстенький, красный… Корольков был ленив и свою энергию тратил, во-первых, на разведение роз, а затем — на ухаживание. У него на казенной даче был роскошный розарий, в несколько сот сортов роз. Этот розарий заполнял, кажется, все мысли Королькова, и к области у него было меньше интереса, тем более, что управление мирным сартским населением большого труда не составляло.