Фогель, военный врач, не счел возможным отказаться. Встал и сделал операцию. Как утверждала вдова Фогеля, именно этот шаг вызвал ухудшение здоровья и скорую смерть самого Фогеля[311]. Но не удалось спасти и Баранка, он умер.

По Фергане пошли гулять стихи:

Так молва истолковала, будто Фогель зарезал Баранка…

Со смертью Баранка вопрос о ревизии края естественно отпал.

Вревский был большим барином, и этим пользовались как окружающие его, так и большой штат служащих при доме. Его безбожно обкрадывали. Бывало, что, несмотря на большие расходы, гости с его официальных приемов уходили совсем голодными. Случалось, что не бывало в доме чем поужинать и ему самому. А штат служащих наживался.

Это было связано с семейным положением Вревского. Он был одинок, кажется, вдовец. Но у него в доме постоянно сменялись племянницы, при которых состояла, независимо от возраста племянниц, бессменная гувернантка — англичанка мисс Хор.

Племянницы легко выходили замуж — всегда находились охотники породниться с правителем края, — выписывалась новая племянница, и ее опекала мисс Хор.

Конечно, никто к ней и не относился как к гувернантке, а как к «морганатической» генерал-губернаторше. К ее чести надо, однако, сказать, что она никогда и ни в чем не злоупотребляла своим положением и на роль хозяйки дома не претендовала.

Маленького роста, худощавая, англичанка очень любила повеселиться и потанцевать, хотя ее возрасту это уже недостаточно соответствовало. Русским языком она никак овладеть не могла, и об ее выражениях ходили анекдоты. Например, как-то говорит:

— Он ни мать, ни отец, а проходимец!

В чем дело? Никто не понял. Потом объяснилось. Она хотела сказать: «Он ни в мать, ни в отца, а в прохожего молодца».

Время от времени Вревский должен был устраивать официальные балы, которыми он очень тяготился. На балы, кроме старших чинов всех ведомств, приглашалась и сартская знать. Это были по преимуществу старики, судьи (кази), — в своих богатых бархатных халатах, с белыми чалмами. Женщин, сартянок, разумеется, тогда быть не могло. На один из балов был по протекции приглашен прибывший из Ферганы сартский поэт, еще молодой человек.

Позже он описал этот бал в стихах, написанных в восточном стиле. Бедный поэт был ошеломлен невиданным великолепием. Обе хозяйки — мисс Хор и племянница Ладыженская — изображены им были прекрасными как ангелы[312].

Но более всего поразило поэта то, что в залах была сотня позолоченных стульев, и между ними не было ни одного поломанного.

При общей слабости характера Вревский иногда проявлял вспышки, отдававшие самодурством, что плохо вязалось с общим его джентльменством.

Он жил летом на даче, далеко от города. В военном соборе, 22 июля, в день именин императрицы Марии Федоровны, должно было происходить торжественное молебствие. А Вревский не приезжает.

Протоиерей военного собора, о. Конст. Богородицкий, очень осторожный и дипломатичный иерей, не знал, как быть. Собор переполнен собравшимися нотаблями в парадной форме… Все недоумевают. Телефона на дачу генерал-губернатора не было, узнать о намерениях генерал-губернатора нельзя, а он все не приезжает. Вдруг он почему-либо совсем не приедет… А не отслужить царского молебна ведь тоже никак нельзя.

Проходит полчаса, час… Богородицкий решается, начинает службу.

Вслед за тем подъезжает коляска с Вревским и адъютантом. Что-то их задержало в пути.

Вревский входит в собор и видит, что молебствие началось. Вспылил, весь покраснел…

Жестом руки останавливает молебствие.

— Вы позволили себе, — обращается он к протоиерею, — начать молебствие, не дождавшись главного начальника края! Объявляю вам за это выговор…

Вревский оглянулся и сделал широкий жест рукой:

— Всенародный!!

Богородицкий молча поклонился.

Мне пришлось неоднократно лично общаться с Вревским. Он производил впечатление очень культурного, с разносторонними знаниями, но делами мало интересующегося. Зато как раз он очень интересовался астрономией. При первой же нашей встрече Вревский стал развивать мне свою, довольно таки фантастическую, теорию о строении Солнца. Он как-то связывал солнечные пятна и геологические процессы. Мне казалось, — Вревский хотел бы, чтобы я развил его теорию научно. Я из вежливости что-то бормотал о возможности и такого взгляда.

По своей старости Вревский забывал, что он уже изложил мне свои воззрения, и при дальнейших встречах начинал их излагать заново. О них же он любил говорить часто приезжавшим в Туркестан иностранным путешественникам.

Когда Вревский встречал в популярных астрономических журналах, которые он почитывал, упоминание о моих работах, он это всегда подчеркивал и присылал мне. На моих же популярных астрономических лекциях он был едва ли не самым внимательным слушателем.

Народные чтения

В Ташкенте не существовало народных чтений. Я поднял вопрос об их устройстве, привлекши к этому делу несколько общественных деятелей. О них следовало бы сказать несколько слов, как о представителях местной интеллигенции.

В этот кружок я вовлек В. Ф. Ошанина, Н. С. Лыкошина, И. И. Гейера, Н. Н. Касьянова, С. А. Лидского и еще нескольких.

Василий Федорович Ошанин был директором женской гимназии. Маленького роста, с длинной, разделявшейся на две части русой бородой, в очках, сквозь которые его глаза казались особенно большими, В. Ф. как будто поставил жизненной задачей быть решительно со всеми в хороших отношениях. Это ему не удавалось без компромиссов и лавировки, но все-таки решительно ото всех слышалось:

— Какой милый человек, этот Василий Федорович!

И по службе он старался никому не сделать неприятности; его поэтому любили и педагоги, и ученицы.