Следом шел начальник станции, еще какой-то господин в белом кителе, а дальше полицейские тащили бархатные кресла…

– Прощайте, – еще раз у ворот переселенческого вагона кивнул Столыпин и подошел к горевшему костру:

– Что-то прохладно, православные!

– Прохлаждаемся уже двое ден… господин хороший… – не зная, как величать заявившегося чиновника, подскочил получше других одетый молодец, в картузе и поддевке. – Ваше благородие, разъясните, сделайте милость…

– Сделаем, – положил ему руку на плечо Столыпин. – Староста?

– Он самый, ваше степенство, – стал повышать чины смышленый молодец.

– Вот и прекрасно. Не откажите в любезности подвести троих отставших от поезда бедолаг.

– Но ваш поезд еще стоит… Ваше благородие!.. – не ударил лицом в грязь староста, выше и выше загибая чины.

– Уже уходит, – свистнул в свисток начальник станции. Полицейские, тащившие кресла, едва успели добежать до министерского вагона.

Здесь делалось все само собой. Из широкого зева вагона спустилась довольно крепкая лесенка, даже соструганная. Столыпин первым, еще раньше кресел, поднялся в удушливый зев и навстречу приветственному ржанию поздоровался:

– Здравствуйте, православные! Принимайте попутчиков.

– Да пути уже двух ден нетути, – свесилась с верхних нар молодейка с зависшим на сосцах мальцом.

– Сей минут отправитесь! – от шпал прокричал начальник станции.

– Никак нельзя, – засуетился староста, задудел в пастуший рожок. – Десяток минут потребуется. Ребятня рвет траву для коров и лошадок. Эй вы там!.. Костры туши! – истинно начальническим голосом прокричал он вдоль состава. Староста смекнул про какую-то невиданную удачу, голосом гонял не хуже бича: – Кто отстал, не пеняй! Едем!

Радостный гул пронесся от конца в конец, а тут и паровоз, как по волшебству, к переднему вагону причалил. Начальник станции, выхватывая из-под полы тужурки флажок, облегченно напутствовал:

– С Богом!

Для него это была б́ольшая радость. От греха подальше! Житейское присловие вспомнилось: «Баба с возу…»

Поначалу переселенцы дичились. Истинных чинов своих спутников не знали, но догадывались: немалые. А к чинам у крестьянина от рождения страх. Тем более один-то был в знакомой синей форме. Чего ждать? Или окрика, или кулака в морду.

Вели себя чиновные попутчики тоже довольно странно. Друг к другу всегда на «вы» и без приказаний. Это стало заметно с первого часа пути. Как они уселись в принесенных креслах, как им пододвинули дорожный столик, застланный вытащенной из сундуков каемчатой скатеркой, так и началась эта непонятная перекличка:

– А что, Петр Аркадьевич, не грех легкий подорожничек?

– Не грех, Александр Васильевич. Да ведь как мое Недреманное око посмотрит?

От белого мундира хитроватый взгляд в сторону мундира синего.

– Благожелательно. Только надо бы и хозяевам. Но ведь сколько их?..

– А вот мы сейчас проверим. Православные!.. – широкий взмах руки в сторону улегшихся на нарах людей.

Переселенцы смекнули: этот, самый рослый, у них в начальниках. Хоть обращались друг к другу на равных, а тон задавал он. И приглашение исходило от него:

– Православные!.. Не будете возражать, если мы угостим вашего старосту?

С нар послышалось одобрительное хмыканье. Мол, какое может быть возражение, раз господа такие хорошие?

Подсевшему старосте задали вопрос:

– Наши имена вы слышали, а как вас, любезный?

– Гаврила.

– По батюшке?

– Александров, ежели так.

– Именно так, Гаврила Александрович. Бьюсь об заклад, вы не крестьянского роду. Я ведь видел, как вы внимательно вслушивались, когда мы говорили.

– …на немецком языке, господин министр. Позвольте так продолжать, чтоб наши не поняли?

Встал черед вздрогнуть Столыпину. Вот так переселенец!

– Из дворян?

– Внебрачных, Петр Аркадьевич… Позвольте вас так называть?..

– Да, да, конечно… С вами ухо востро держи!

– Ухо держать мне следует… Как вы своего называете? Недреманное ухо?

– Не из беглых ли, Гаврила Александрович?

– Куда убежишь!.. Вот бумага за вашей подписью, господин министр.

Столыпин не без интереса читал бумагу, составленную на бланке Министерства внутренних дел и действительно скрепленную его подписью. Хоть убей, но не помнил! Мало ли «исходящих» проходит через его руки каждое утро? В иное время по десятку и более. Эта, на форменном бланке, была коротка:

«Разрешить студенту Семушкину Гавриле Александровичу переезд на Алтай, или в окрестности Тюмени, с крестьянами-переселенцами Дорогобужского уезда Смоленской губернии с тем, чтоб он сделал официальную отметку по месту прибытия».

– М-да… Так добро или зло – виза моя?

– Просто жизнь, Петр Аркадьевич. Раз я под полицейским надзором, так не все ли равно – где?

– Но обычно из Сибири бегут в Россию. Вы же из России – в Сибирь?

Спутники Столыпина давно уж прислушивались к немецкому разговору, но в общий тон не вступали. Даже по-свойски о чем-то болтали. Но если Кривошеин далек был от полицейских хитростей, то полковник Приходькин мотал на ус. Столыпин вынужден был, уже по-русски, сделать легкое внушение:

Не хмурьте, мой дорогой, свое Недреманное око! Видите, чем оборачивается крестьянская реформа?..

Это поняли и на нарах. Оттуда благочинный старик кивнул:

– Добром, ваше высокоблагородие.

У Столыпина было за эти годы немало наград, в том числе и царских, но эта каким-то божеским маслом прошлась по душе. Он самолично налил в серебряную походную стопочку коньяку и подошел к нарам:

– Испей, отец, за мое здоровье.

Старик не стал чиниться, выпил:

– Скусно!..

Но этого показалось мало, добавил:

– …едри ее вошь!

На что молодой староста одернул:

– Говори, да не забывайся, отец!

– Фатер?..

– Настоящий фатер у меня давно умер. Родных нет, женат на его дочке, так что – отец.

Староста посмотрел в угол нар, где за спиной старика возилась с мальцом молодейка.

– Едем вот семейно, Петр Аркадьевич…

Он не договорил. Вагон вдруг вздрогнул, будто налетел на валун, заскрежетали тормоза. С верхних нар свалился слишком свесившийся парень, где-то в дальнем углу закричали дети, вздыбились за перегородкой лошади, послышалось могильное: