Столыпин вскоре ушел спать, а здесь еще раза три-четыре будоражил темноту все тот паровоз…

Утром он поднялся чуть свет. Дожидаясь его пробуждения, Гаврила чинил накомарник.

– Мошки здесь и так много, а у речки просто загрызут, – потряс он мелкосетчатым накомарником. – Да и штиблеты… Уж не обессудьте, Петр Аркадьевич, лучшей экипировки не нашлось. Августовские росы очень сильны.

В прихожей стояли начищенные охотничьи бродни. Сам Гаврила тоже был в сапогах, похуже.

Надо было видеть министра в мундире, накомарнике и высоких броднях! Но эти сельские прелести он знал, помещик как-никак. Без лишних слов экипировался.

Главная достопримечательность была всего в полукилометре, на небольшом притоке Бии. Столыпин не забыл, как всего семь лет назад в губернском Саратове устраивал свою электростанцию. Там был немецкий дизель, здесь маленькая электрическая станция. Она напоминала привычную мельницу да и стояла на бывшей мельничной запруде, только была чище и без мучной пыли. Оказывается, ссыльный поляк устроил. Зря староста ругал всех подряд поляков; махонькая электростанция работала хорошо, по крайней мере света для всего села хватало.

– А где сейчас этот умелец? Да и кто ее обслуживает?

– У поляков кончился срок ссылки, указ вышел…

Столыпин припомнил, что он подписывал досрочное освобождение целой группы поляков.

– Но ведь без механика электростанция не может работать?

– На мой приезд надеялись, а пока сманили одного железнодорожника. Я доберусь до механики, дело несложное. Только вот дом свой под крышу подведу, зима не за горами…

Под эти разговоры Столыпин посидел на камне возле шумной мельничной запруды, которая сейчас не жернова крутила, а генератор. На какой-то миг ему захотелось бросить к черту все петербургские дрязги да и забиться в такой вот уютный уголок…

Но разве посидишь? Следом по росной траве в своих низких офицерских сапогах пришел полковник Приходькин и с завистью воззрился на совершенно сухого премьера.

– Что, хорош? Учитесь, как надо жить!

Пожалуй, это и к нему самому относилось. Нечаянно-негаданно он нашел здесь не только подтверждение своему крестьянскому индивидуализму… но и подтверждение им же отвергнутой крестьянской общины. Представшей в совершенно ином обличье. Называлась она иначе: кооператив, если для начальства. А по-местному – артель. Нечто такое, что он еще в Колноберже замышлял. Установилась маслодельная кооперация – суть добровольная складчина. На той же основе велась и торговля маслом, мясом, рыбой и таежной дичью. А с прокладкой Великой Сибирской дороги для организованной торговли открылись выходы и на восток, в Китай, Манчьжурию и Японию. Япошки воевать научились, а масла и мяса своего все-таки не имели. Почему не подкормить бывших врагов, если они хорошо расплачиваются?..

Уезжал Столыпин из Старой Барды, сопровождаемый всем селом далеко за кресты, с очень большой неохотой…

К тому были причиной не только здешние крестьяне, не только красивейшая природа… но и разговоры с Алешкой Лопухиным.

Орловский гимназист на его голову свалился не запылился. Еще в Петербурге петициями слезными завалил. С железной дороги Столыпин дал телеграмму губернатору, чтоб сопроводили Лопухина в Бийск. Разумеется, под честное слово министра внутренних дел.

Боже праведный, что с ним стало! Они ж одногодки, значит, и пятидесяти нет… А стоял, не зная, как себя вести, старик стариком. Мало что скукожился и лицом и телом, так и осел к грубым солдатским сапогам. Сюртучок явно с чужого плеча, некое подобие манишки неумело заштопано явно мужской рукой. Плешь во всю голову, а руки!.. Конечно, они отвыкли от перчаток, но ногти-то хоть можно было постричь. Его ж не в каторжные рудники ссылали, всего лишь на поселение, под надзор. А кому надзирать в сибирской дыре? Унтер-инвалид беспременно пьяница. Так-то, поди, вдвоем гужуют! Но ведь родовые-то денежки, верно, остались? Наследства-то не лишали. Хотя родственники хороши были, когда над ним витала такая полицейская власть… теперь, поди, и письмишка не напишут.

Вытолкнутый здешним унтером из прихожей на порог, к начальству, Лопухин стоял, пытаясь изобразить служивую вытяжку. Истинно, карикатура на бывшего сановного полковника, попавшего под царский гнев уже генералом…

– Все свободны, – вместе со здешним ретивым унтером выпроводил Столыпин и своих.

Он помедлил, пока закроется дверь.

– Ну, здравствуй, гимназист, – вышел из-за стола.

– Здравия желаю!..

Но дальше не знал, как именовать друга.

Столыпин обнял его и повел в смежную комнату, где был заранее приготовлен стол.

– Вспоминай, Алешка, былое. Не вечно же тебе торчать в Сибири.

– Да… всего семь лет… Но мне не выдержать…

– Ладно. Давай-ка позавтракаем, как бывало в Петербурге. Пьешь?..

– Да как не пить?..

– Вижу, вижу. Не объясняй.

Он налил себе рюмочку коньячную, а ему побольше, в фужер.

– Ну, за встречу.

– За встречу…

Трудно было поверить, что так быстро сломался человек, но Лопухин действительно не знал, как теперь обращаться к гимназическому другу.

– Забыл?.. Я Петр, Петро.

– Забыл… но не гоните меня. Дайте выпить.

Он махнул коньяк, как какую-нибудь сибирскую сивуху.

– Ешь. Закусывай, – стал подсовывать ему тарелки, поскольку друг снова поглядел в пустой фужер.

Столыпин и сам еще не завтракал. На столе вместе с разносолами стояли судки с горячим мясом, рыбой, даже со стерляжьей ухой, но это уже для гостя, сам он столь плотно не ел.

В фужер пришлось, конечно, подлить.

– Я не жадничаю, Алешка, но мне по трезвости хочется с тобой поговорить. Поэтому получше заедай.

Сам слегка закусив, отвалился в кресле.

– Сейчас всё и вся высмеивают, сплошной сатирикон кругом. Но вот это песнопение люблю. За его житейскую суть. Как там?..

Судьба играет человеком,

Она, коварная всегда,

То вознесет тебя над веком,

То бросит в бездну без следа…

– Без следочка… – глухо откликнулся Лопухин.

Столыпин посмотрел на него с укором:

– Следочек есть. До сих пор тянется. Вы с министром Плеве намудрили в отношениях с Азефом, а Столыпин разхлебывай. Между прочим, я ни сном ни духом к этому непричастен. Вам-то что! Один в могиле, другой в Сибири, а я до сих пор отбрехиваюсь. В Думе!

Лопухин вскочил:

– Виноват, господин министр!..

– Сядь, Алеша. Я не тебя собирался попрекать, а Плеве, царствие ему небесное. К слову только: след от нас всегда остается… Хотя я и не полицейский, но вся полиция и жандармерия под моей властью. Как зарекаться, что не объявится еще более паршивый Азеф?