— И вы об этом ничего не знали?

— Знали. Но были изолированы и добраться ни до французов, ни до капитана не могли. И тоща мы решили чанкайшистов перехитрить. Мы подписали письма с просьбой о политическом убежище и согласились переехать в США. На уме у нас было одно: добраться до страны, где есть советское посольство, и уже там обратиться с просьбой о помощи.

— А что вы скажете о контактах с ЦРУ?

— Какое там ЦРУ?! На кой ляд им я, простой деревенский парень? Что я мог им сообщить? Что в Горьком делают подводные лодки? Так это и так известно. Сколько получает капитан нашего судна и сколько моторист? Эта бухгалтерская тайна тоже давным-давно не тайна, а позорящий нас факт: по сравнению с американскими моряками это такие жалкие гроши, что говорить об этом стыдно.

— Но как же вы все-таки вернулись?

— Как это часто бывает, пбмог случай. Дело в том, что под Нью-Йорком мы жили у белорусов, которые во время войны были угнаны в немецкое рабство, а потом освобождены американцами и, не желая гнить в колымских лагерях, перебрались в США. Один из них решил вернуться на Родину и обратился в советское представительство при ООН. Как я понял позже, сотрудники миссии искали нас давно, но американцы тщательно скрывали место нашего проживания.

А тут вдруг появляется белорус, который говорит, что моряки с «Туапсе» живут у него! Дальше события развивались, как в каком-нибудь шпионском фильме. Судя по всему, американцы пронюхали о контакте белоруса с советскими дипломатами и переселили нас в другое место. Теперь нашим хозяином был старый казак, которого мы звали дядей Васей.

Но недаром говорят, что среди дипломатов немало профессиональных разведчиков, иначе как бы они вычислили наш новый адрес. Короче говоря, однажды вечером к нам вваливаются двое в шляпах: мы, мол, русские, давно здесь живем, прослышали о земляках и пришли вас проведать. Я подзываю Виктора Рябенко и говорю: «Сгоняй, Витек, за бутылкой, а то как-то неудобно, гости все-таки пришли». Витек рванул за бутылкой, а дядя Вася тут как тут: уселся, гад, у двери и глаз с нас не спускает. Но когда начали пить и поднесли ему полный стакан, он замахал руками — врачи, дескать, не велят, и убрался восвояси.

И тут мужики в шляпах достали письма от наших родных. Были там и фотографии жен, детишек и престарелых родителей. Мы, конечно, растрогались, начали шмыгать носами, а мужики ставят вопрос ребром: поедете, мол, домой или нет? Мы сказали, что поедем. Тогда прямо сейчас, сказали нам гости.

Мы быстро собрались — и ходу в советское представительство. Отсиживались там два дня, а потом поехали в аэропорт. Только вошли в здание, как к нам тут же подрулили американцы, в том числе и журналисты. Добровольно ли, дескать, возвращаетесь на Родину? Не силой ли вас везут? Не запугали ли вас, не угрожали ли арестовать ваших близких? Мы сказали, что возвращаемся добровольно, а вам, американцам, за хлеб-соль спасибо. У вас, конечно, хорошо, а дома лучше.

— Лучше? — переспросил я. — Неужели вы не понимали, что кагэбэшники в покое вас не оставят?

— Если честно, то я знал, что рано или поздно меня посадят. И, знаете, за что? За то, что я прикоснулся к другой жизни и невольно буду ее сравнивать с нашей. И хотя первое время все шло нормально — я даже вернулся в Одессу и начал ходить в море, за границу меня не выпускали, говорили, что опасаются, как бы меня не похитили. Но я все понял и с морем расстался.

Через некоторое время я вернулся на свою малую Родину, женился, обзавелся домиком, начал воспитывать сына. А вот с работой ничего не получалось! Только подберу что-нибудь приличное, только заполню анкету, как вдруг мне говорят, что это место уже занято или что должность сократили. Ясное дело, люди из КГБ за мной следили и кислород перекрывали. Еле-еле устроился грузчиком, таскал ящики и мешки в магазине. А скоро подоспел и арест.

— За что же они вас, грузчика-то?

— А за длинный язык! Шел 1963 год. В стране нет ни хлеба, ни сахара, ни мяса. А меня кто-нибудь спрашивает: «В Америке-то, поди, так же?» Я, конечно, лезу в бутылку и рассказываю, как сытно и вольно живут тамошние рабочие. А выборы, спрашивают у меня. Рассказываю, какие там выборы, как много партий и кандидатов, а у нас — один вечный блок коммунистов и беспартийных. В общем, домитинговался... A-а, ладно, — махнул он рукой, — что было, то прошло. Главное, теперь я чист, и ни один хмырь не сможет назвать меня предателем.

— Конец вашей печальной истории действительно счастливый. А что вам известно о судьбах ваших друзей с танкера? Где они, как они, что они?

— Многих уже нет в живых, — вздохнул Николай Иванович, — они ушли в мир иной в силу преклонного возраста. Двое вернулись на Родину через тридцать два года — и их не тронули. Один повесился на Тайване. Иваньков-Николов, который имел расстрельный приговор, несмотря на это, вернулся, но к стенке его не поставили, а отправили в психушку. Четверо оставшихся на Тайване там и умерли. На Тайване же попал в психушку еще одни наш матрос. Очень жалко совсем молодого парня, который вернулся домой и был жестоко убит какими-то бандитами.

Так что судьба нашего экипажа трагична. Но мы, оставшиеся в живых и прошедшие чуть ли не все круги ада, помним наших друзей поименно. А если в Одессе появится памятная доска с фамилиями всех «туапсинцев», это будет не только справедливо, но и послужит хорошим уроком тем, кто еще только собирается выйти в море.

— Вы думаете, такая доска появится? — усомнился я.

— А как же! Ведь единственным препятствием был я — последний предатель Родины. Хотя какой я предатель? Отныне это слово надо писать в кавычках. Так что теперь можно смело свистать всех наверх и приступать к авральной работе по обтесыванию гранита. Когда же дело дойдет до полировки, могу подключиться и я, что ни говорите, а семь лет занятий эти делом, да еще под неусыпным оком надзирателей, чего-то стоят. Руки эту работу помнят. А вот голова... Как хочется, чтобы об этих годах когда-нибудь забыла голова! Но пока не получается...

Во все времена самой желанной и самой легкой добычей для всякого рода разведок и контрразведок были дипломаты. И это не случайно. Ведь дипломаты являются носителями самых серьезных государственных секретов. Они заранее знают, что замышляет тот или иной король или президент, именно они приезжают в резиденции глав государств с горькими сообщениями о начале войны, они же передают первые весточки о том, что пора замириться.

И при всем при том, находясь на территории того или иного государства, дипломаты совершенно беззащитны: им запрещено носить оружие, иметь телохранителей, не говоря уже о том, что редко какое посольство располагает своей собственной охраной. Если оружия в багаже дипломатов не было, то фрак был обязателен. Как-то так повелось, что с начала XIX века в багаже дипломатов, направлявшихся в Париж, Лондон или Вену, непременно находился «мужской вечерний костюм особого покроя—короткий спереди, с длинными узкими фалдами сзади».

Как ни грустно об этом говорить, но под отутюженными костюмами особого покроя довольно часто скрывались не «должностные лица ведомства иностранных дел, уполномоченные осуществлять официальные сношения с иностранными государствами» — именно такой смысл заложен во французское слово «дипломат», а самые настоящие иуды, или, проще говоря, изменники, предатели, отступники и христопродавцы.