Неудивительно, что в 1667 году, когда книга вышла в Швеции, вся читающая публика оценила ее по достоинству, а король в очередной раз повысил Котошихину жалованье. Григорий в долгу не остался и тут же обратился к Карлу XI с письмом, в котором клятвенно заверял короля, что будет служить ему «без измены до самой смерти, а ежели что не так, то достоин смертной казни безо всякой пощады».

Эх, Гришка, Гришка, не искушать бы тебе судьбу и не произносить нехорошее слово всуе! И месяца не прошло, как курносая пришла по его душу и, как ни странно, была не русского, а шведского происхождения. Пить надо было меньше, глядишь, баба с косой и прошла бы мимо, а тут...

Короче говоря, все произошло по пьяни. Не имея своего дома, Котошихин квартировал у Даниила Анастаизиуса, чиновника того же архива, в котором служил сам. Ладно бы только квартировал, а то ведь, отлучаясь с работы раньше Даниила, он миловался с его женой Марией. Анастазиус прознал про это и во время совместной попойки поднял скандал, обзывая жильца самыми непотребными и, что самое неприятное, русскими словами. Григорий этого снести не мог и схватился за кинжал! На шум прибежала Мария и, увидев обливающегося кровью мужа, кинулась в полицию. Котошихина тут же повязали и бросили в каземат.

В сентябре 1667-го состоялся суд. Приговор был неотвратимо суров: «Поелику русский подьячий Григорий Котошихин сознался в том, что 25 августа он в пьяном виде несколькими ударами кинжала заколол своего хозяина Даниила Анастазиуса, суд не может его пощадить, и на основании божеских и шведских законов присуждает его к смерти. Вместе с тем, суд передает это свое решение на усмотрение высшего королевского придворного суда».

У Котошихина появилась надежда на спасение, ведь он оказал столько неоценимых услуг шведской короне, но Карлу XI, видимо, надоело возиться с русским перебежчиком, и королевский суд приговор утвердил. Судя по всему, где-то на небесах судьба Григория еще не была решена окончательно: неожиданно в дело вмешался русский посол в Стокгольме Иван Леонтьев, который потребовал выдачи изменника русского престола.

Шведы задумались... С одной стороны, не хотелось ссориться с русскими, с другой, какая разница, где казнят Котошихина — в Москве или Стокгольме.

Но был закон, и он требовал, чтобы преступника казнили там, где тот совершил последнее преступление. Сошлись на том, что Леонтьеву предоставили право присутствовать при казни, дабы тот удостоверился в том, что приговор приведен в исполнение.

Так и поступили. Восьмого ноября Котошихина привезли на лобное место, расположенное за заставой южного предместья, и при большом стечении народа передали в руки палача. Тот был мастером своего дела—и голову отрубил одним точным ударом. Так закончил свою жизнь первый иуда, первый предатель среди русских дипломатов. А его останки еще долго напоминали о том, что предательство — одно из самых страшных и мерзких преступлений.

Вот что повествуют об этом старинные хроники: «Тотчас после казни тело было отвезено в Упсалу, где оно было анатомировано профессором Олафом Рудбеком. Кости Котошихина хранятся там до сих пор, как монумент, нанизанный на медные и стальные проволоки».

Вот так-то! Был дипломатом, особо доверенным чиновником Посольского приказа, вел переговоры с канцлерами и королями — и вдруг скелет, нанизанное на проволоки учебное пособие для изучения анатомии студентами Упсальского университета. Что ж, для иуды это хоть и несколько необычный, но вполне достойный конец. Библейский Иуда, как известно, удавился — и это никого ничему не научило. Как станет ясно из дальнейшего повествования, скелет Котошихина тоже никого ничему не научил — предательства среди дипломатов не прекратились...

На самом деле этого человека хорошо знали, причем не только в Москве. Скажем, работники советского посольства в столице Колумбии Боготе знали его как второго секретаря посольства Александра Огородника, сотрудники КГБ зарегистрировали его сперва под псевдонимом Дмитриев, и несколько позже как Агронома. А вот вербовщики ЦРУ окрестили его Трианоном, то есть трижды неизвестным.

Еще раньше его знали как воспитанника Севастопольского нахимовского училища, а затем курсанта Ленинградского военно-морского училища имени Фрунзе. Все шло логично и нормально. Ему, сыну военного моряка, сам Бог велел идти по стопам отца — и он шел, пока, незадолго до окончания училища, у него вдруг не сдало зрение. Отнесись тогда начальство к этой беде без пяти минут офицера более чутко (как будто на флоте нельзя служить в очках?!), то не было бы никакого Трианона, не пришлось бы разрабатывать сверхсложные операции «Кайман», «Агроном» и «Сетунь», а, самое главное, не было бы жертв, не было бы трупов.

А так вчерашнему курсанту пришлось устраиваться на работу в типографию, дни и ночи проводить у печатной машины. И только год спустя, вспомнив о золотой медали, полученной в нахимовском училище, Саша решил рискнуть, как говорится, по-крупному: он подал документы в сверхпрестижный и сверхблатной Московский государственный институт международных отношений. Отец—не посол, не секретарь обкома и не космонавт, а скромный офицер в звании капитана второго ранга, квартиры в Москве нет, связей — никаких, зрение — ни к черту, испанский язык — с пятого на десятое, английский — со словарем.

И все же Саша Огородник в МГИМО поступил! Ему чертовски повезло. Дело в том, что в ЦК КПСС стали поступать жалобы от простых трудящихся, детям которых, даже если они сдавали экзамены на пятерки, в институте давали от ворот поворот. На Старой площади возмутились и отрядили грозную комиссию! Есть в институте хоть один студент из семьи токаря, сталевара или шахтера? Нет?! Это грубейшая политическая ошибка. Вы забыли, кто у нас правящий класс!

Как всегда бывает, за этим последовали разносы, партийные взыскания и требования немедленно исправить сложившееся положение, определив процент студентов из рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции. В этот-то процент и попал сын севастопольского кавторанга. А дальше Александр Огородник показал, чего он стоит! Учился только на «отлично», по-испански стал говорить не хуже коренного жителя Мадрида, да и с английским дела пошли на лад. К тому же он слыл хорошим спортсменом и записным донжуаном. Не счесть, сколько он покорил девичьих сердец. Перед ним не могли устоять даже надменно-вальяжные министерские, посольские и цековские дочки, которые считали ниже своего достоинства общаться с юношами, не проживавшими в «высотках» и одевавшимися не в «Березках».

Дело шло к окончанию института, вот-вот распределение, а самых выгодных невест расхватали прямо на глазах. И тоща Саша решил жениться не на выгодной, а на богатой. В конце концов он остановил свой выбор на студентке их же института Александре Арупонян. Но пока он занимался амурными делами, оказалось, что все интересные места в посольствах заняли всевозможные сынки и дочки. Саша запаниковал! Но, хорошенько подумав, решил, если так можно выразиться, обойти своих сокурсников на повороте. Так как он давно был связан с КГБ и работал на контору под псевдонимом Дмитриев, к тому же слыл комсомольским активистом и неоднократно выезжал за рубеж в составе делегаций Комитета молодежных организаций, Огородник попросил своих шефов помочь ему с поступлением в аспирантуру: защищу, мол, диссертацию, войду в круг ученых и информацию начну поставлять более ценную. Аргументы были признаны убедительными, и ему помогли: Александра приняли в аспирантуру, и через несколько лет он выпорхнул в свет канди датом экономических наук. А вскоре последовало вполне приличное назначение в Колумбию — вторым секретарем советского посольства. Должность хоть небольшая, но это всего лишь старт: как спортсмен, Саша понимал, что побеждает не тот, кто лихо стартует, а тот, кто равномерно проходит всю дистанцию и затем бурно финиширует.