И глаза… Вот они меня действительно поразили. Казалось, свет и тепло излучали ресницы, в то время как сами глаза были и вправду бархатными, недоступными для света, непроницаемыми для взгляда — некая мягкая темно-синяя завеса, за которой лишь боги знают, что там таится. А может, и боги не ведают…

Кстати, хотя Юлия иногда разговаривала, я не запомнил ни одной ее фразы. Все они были какими-то… незапоминающимися.

…В присутствии Ливии я Юлию Младшую ни разу близко не наблюдал. Но люди рассказывали, что с таким тихим обожанием, с такой благодарной покорностью… Солнышко тут же становилось луной и отражало великий свет, радуясь и гордясь тем, что ей позволено отражать и светиться в присутствии истинного солнца.

XVII. — Но вернемся к Феликсу, — предложил Вардий и продолжал: — Я понял, что в Городе я к нему не пробьюсь, и однажды отправился к нему на виллу, в буквальном смысле неурочно и в самом решительном настроении. К моему удивлению, меня не только сразу же пропустили, но мне показалось, что привратник обрадовался моему появлению. И номенклатор тоже обрадовался. Он сказал: «Хозяин ждет». И зачем-то добавил: «Хозяйки нет дома».

Ждал или не ждал, но тут же велел накрыть стол в башне на крыше.

Мы возлегли, и Феликс впервые после моего возвращения из Гельвеции принялся меня расспрашивать о моем житье-бытье. Он меня очень усердно расспрашивал: казалось, он заранее заготовил вопросы и теперь торопился все их задать, дабы ни один из вопросов не пропустить; при этом мои ответы его не то чтобы совсем не интересовали, но он их слушал, что называется, вполуха, примерно с середины моего ответа, а иногда и с начала, вспоминая свой следующий вопрос. В результате мне иногда дважды или трижды приходилось рассказывать ему одно и то же, ибо, отвечая на один из его вопросов, я предвосхищал следующий, но он его все равно задавал, потому что ответа моего не слышал, а такой вопрос у него был заготовлен.

Так мы общались, пока все вопросы у Феликса не исчерпались. Тогда он замолчал и стал смотреть на меня как-то растерянно.

«Можно теперь я буду тебя расспрашивать?» — спросил я.

Феликс кивнул, и взгляд у него стал как будто испуганным.

«Я давно хотел у тебя спросить…» — начал я. Но Феликс вдруг так резко взмахнул рукой, что опрокинул стоявший перед ним киаф.

«Тут и спрашивать нечего», — сердито сказал он, глядя на пролитое вино.

«То есть… Но ты ведь не знаешь…» — Теперь я растерялся.

«Знаю, знаю, — раздраженно ответил Феликс и принялся рукой разгонять лужу на столе, вернее, размазывать ее по скатерти. — Тебя я, Тутик, знаю, как никого другого… И я говорю тебе: ничего подобного!»

Я молчал и ждал продолжения. И Феликс продолжал:

«Я смотрю на нее, как смотрят на прелестный цветок, который растет у тебя в саду, утром раскрывается навстречу солнечным лучам, вечером закрывается от ночной прохлады… Этим цветком невозможно не любоваться. За ним можно, за ним нужно ухаживать, чтобы он рос и радовал тебя… Но лучше лишний раз до него не дотрагиваться. Твое прикосновение может повредить его красоту…»

Феликс перестал пачкать скатерть и стал обводить взглядом пинии; с башни, на которой мы полдничали, открывался широкий и живописный вид на окрестности.

«Она мне — словно подарок, — продолжал Феликс, уже не тем раздраженным тоном, каким говорил о цветке, но и не ласковым: — Ее родила и оставила мне женщина, точно такая же, как она. Ничего удивительного, что я иногда к ней испытываю похожие чувства… Но они совершенно другие! Потому что я уже давно другой человек. И ее давно со мной нет… А эта, которая выросла и так на нее похожа, она, с одной стороны — наше прошлое, сосланное и забытое. А с другой — воспоминание о той страсти, которая меня чуть не сожгла, и юное продолжение и ее, и мое… Но тихое, ласковое, согревающее среди нашего холода…»

Тут Феликс будто случайно наткнулся на меня взглядом и в ужасе прошептал:

«Да ты спятил! Она мне в дочки годится! Моя падчерица — ей ровесница. А моя родная дочь на несколько лет ее старше… Ты думаешь, о чем говоришь?!»

Я ничего не говорил и говорить не собирался. Я лишь отметил про себя, что он немного ошибся: ровесницей Юлии Младшей была Публия, а падчерице Елене-Руфине было в тот год девятнадцать — то есть на четыре года моложе.

Феликс же, следом за этим испуганным шепотом, громко крикнул слугу и сердито велел ему поменять скатерть.

Раб бросился выполнять приказание, а мы сошли с башни и стали прогуливаться по боковой аллее.

И Феликс, сообщив мне о том, что его жена, Руфина, сейчас сопровождает Ливию в ее поездке к храму Фортуны Перворожденной — дело происходило задолго до Дня Фортуны, но Ливия, чтившая эту богиню, решила загодя посетить ее знаменитый пренестинский храм, — сообщив мне об этом, Феликс принялся расхваливать свою супругу: замечательная хозяйка, стихотворные занятия супруга оберегает от назойливых посетителей, мужа своего понимает с полуслова, в важных вопросах никогда ему не перечит, размолвок почти никогда не бывает и так далее. Чем дольше и радостнее он превозносил жену, тем сильнее во мне утверждалось сомнение в том, что Феликс с Руфиной действительно счастлив.

Он, видимо, почувствовал мое нарождающееся недоверие, потому как еще радостнее завершил свой панегирик:

«Эта замечательная женщина так добра ко мне и так со мной терпелива, что однажды, узнав о моих забавах с одной из служанок, — это было давно, сейчас я этим совсем перестал заниматься, — узнав о моих похождениях, она сделала вид, что ничего не заметила и не замечает. Тем самым она пощадила и мои, и свои чувства… Ты представляешь, Тутик, как мне с ней повезло?!»

«Конечно же, представляю. Ты сам себя назвал Феликсом», — ответил я.

Мой друг посмотрел на меня с благодарностью.

Нам сообщили, что скатерть переменили и можно продолжать завтрак.

Но Феликс повел меня к себе в кабинет и там объявил, что прочтет мне поэму, которую еще никому не читал и даже от Руфины скрывает. «Странствие Венеры» — такое у нее название. Усадил меня в кресло, сам сел за стол и стал читать о том, как изначально и параллельно, совместно и неслиянно, неоформленно и безввдно пребывали четыре женских первоначала: Турба, Гея, Морс и Вита Венера… Я тебе об этом когда-то рассказывал. Я эту поэму в прозе пересказал (см. Бедный поугай, Приложение I)… Но прежде, чем начать читать, Феликс предупредил: «Помнишь? В юности мы с тобой много рассуждали о разных типах любви, о разных ликах Венеры, о различных ее сыновьях-амурах: Фатуме, Фанете, Приапе, Протее, Фаэтоне, Гимене… Вот я и решил эти наши беседы положить на стихи…»

Он прочел мне всю первую книгу, «Первую станцию». И дал мне с собой для прочтения еще четыре «станции»-рукописи, заставив меня поклясться — не богами, нашей с ним дружбой, — что ни одна живая душа этих книг не увидит. Шестого, Гимена, о котором упомянул, он мне не дал. А когда я полюбопытствовал: Феликс о нем запамятовал или эта «станция» еще не описана, — Феликс ответил: «Написана. Но вся еще на дощечках. Я еще не успел набело переписать».