— А с креветками-то дела хорошо продвигаются, — сказал Альберт. — Кнуд Эрик скоро разбогатеет.

— Мы не можем принять деньги. — Она напряглась.

— Это же не подарок, фру Фрис. Он вложил свой труд, ему полагается доля.

Кнуд Эрик восторженно запрыгал.

— Возьми плавки и полотенце. И беги на пляж.

— Можно? Можно?

Он совсем разошелся и все скакал.

— Ну конечно можно. Беги давай.

Мальчик выскочил на кухню, через секунду появился со свернутым полотенцем под мышкой, помахав, помчался в прихожую, но вдруг остановился, подошел к Альберту и протянул ему руку. Церемонно поклонившись, он поблагодарил его за сегодняшний день. Альберт ласково потрепал ему волосы:

— Тебе спасибо.

— Чудесный мальчик, — сказал он, когда Кнуд Эрик ушел. — Берегите его.

— Вы бережете его за меня.

Она снова улыбнулась, он поднял глаза. Взгляды их встретились, и он не мог сказать, случайность ли это. Альберт чувствовал, что ему следует отвести взгляд, но его волю словно парализовало. Он ощутил, как лицо бесконтрольно растягивается в улыбке. Щеки Клары Фрис медленно покрылись румянцем. И она, похоже, ничего не могла поделать, мгновение все тянулось, пока секунды не показались минутами, а минуты — странно невесомыми часами. Наконец молодая женщина опустила глаза. Ему внезапно стало стыдно, словно он посягнул на нее. Пришлось взять себя в руки, чтобы не начать просить прощения, хотя на самом деле ничего не произошло.

Он откашлялся:

— Спасибо за кофе.

Она поглядела на него растерянно, словно только что очнулась ото сна. Щеки все еще алели.

— Вы уходите?

— Да, пора, наверное, — сказал он в надежде, что его слова прозвучат нейтрально и прощание после пережитой неловкости не будет выглядеть как приговор.

— О, — произнесла она, словно его желание уйти стало для нее сюрпризом.

Он сидел, ожидая продолжения. Она смотрела вниз, на руки.

— Надеюсь, вы не сочтете меня слишком назойливой. Но я хотела бы пригласить вас на ужин сегодня вечером. У нас ведь есть креветки. — Она подняла глаза.

— С удовольствием. Захвачу с собой бутылочку вина.

— Вина? — Ее смущение нарастало.

— Может быть, вы не пьете вина?

Она провела рукой по лбу. И тут вдруг рассмеялась, прикрывшись ладошкой:

— Я никогда не пробовала вина.

— Ну, все когда-то случается в первый раз. Почему не сегодня вечером?

Выйдя из дома Клары, он заметил мощную фигуру Хермана. Надвинув картуз на лоб, тот бодрыми шагами направлялся к порту. Херман внимательно посмотрел на дом, из которого вышел Альберт, затем на него самого и поздоровался, небрежно прикоснувшись пальцем к козырьку. Альберт ответил на приветствие, однако они не обменялись ни словом.

Альберт направился в сторону Киркестраде, размышляя о взгляде молодого человека. Может, он за ним следит? О чем-то догадывается? Он пожал плечами. Что за чушь! Между ним и матерью Кнуда Эрика ничего не было. А как насчет сегодняшнего приглашения? Вина? И не так уж много времени прошло с тех пор, как он обнимал плачущую вдову. А говоря о вине, они почти что кокетничали друг с другом. То, как она смеялась, прикрываясь ладошкой. Может, влюбилась в него? Или, наоборот, он все видит в таком свете, потому что неровно к ней дышит?

Альберт недовольно покачал головой. Сама эта мысль казалась ему неподобающей. Не имея точного представления о разнице в возрасте между ними, он осознавал, что она велика. Альберт молодой женщине не то что в отцы годился, а в деды.

У него была своя жизнь, свои привычки. Не хочется нарушать установившийся ход вещей. На своем веку он повидал больше чем достаточно. Ночные кошмары глубоко потрясли его. Он воспринимал их как жестокую и злую точку в своей жизни, поставленную Богом, чья беспощадность его отталкивала, Богом, который не внушал ему ни потребности в вере, ни желания просить о милосердии. Ту веру, что у него была, веру в людей, он утратил. И очутился во мраке, умирающая жертва кораблекрушения на берегу скелетов перед концом света.

Но вот неожиданно сердце старика забилось вновь. Семилетний мальчик возродил его веру. А теперь еще — и мать мальчика, и соблазны новой жизни манят сильнее, чем когда-либо. Трудно отрицать, что он оживляется в обществе Клары Фрис. Кнуд Эрик пробил первую брешь в окружавшей его стене одиночества. А когда рядом находилась Клара Фрис, казалось, что рушиться начинает вся стена.

Нет, это никуда не годится. И все же он не мог сдержать улыбки.

Ближе к вечеру, сидя в ванне, готовясь к предстоящему визиту, он почувствовал укол в сердце. Человек менее гордый и упрямый назвал бы это страхом. Его мысли вернулись к Кларе Фрис. Люди склонны судить и осуждать, можно представить, что они подумают, если внезапно увидят старика с женщиной настолько его моложе. Монстр О’Коннор работал кулаками, но можно нанести вред и по-другому. Язык, быть может, самое опасное оружие. Суд сплетни не знает милости. Закон для него — ничто. А не все ли ему равно? Он сделал в жизни все, что должен. Стал уважаемым человеком. Построил множество судов. Его труд завершен. Но жизнь продолжалась, и разве не было в этом продолжении новой степени свободы?

Альберт встал из ванны и начал вытираться. Взглянув на зеркало, запотевшее от пара, поднимавшегося от горячей воды, он протер полотенцем кружочек на матовой поверхности, чтобы взглянуть на себя. Альберт редко смотрел на свое тело глазами других людей. Для него оно являлось рабочим инструментом. Сила и выносливость — вот критерии оценки, стоишь ли ты на палубе корабля, сражаясь с морем, или используешь мощь своих мускулов, чтобы призвать к порядку забывшихся матросов. Сколько времени он в состоянии продержаться без сна, если шторм требует постоянного присутствия на палубе? Насколько авторитетно выглядит?

В зеркале была видна впалая грудь; от плеч к дряблым мускулам, уже не справлявшимся с собственным весом, шли растяжки. Курчавые волосы на груди давно поседели. А в одежде его тело казалось все таким же крепким и мускулистым.

Однажды летним вечером он занимался любовью с Чжэн Сумэй на ее большой пригородной вилле в Гавре, не зная, что это в последний раз. Тот вечер был похож на многие другие. Свечи, горевшие ровным пламенем в отсутствие ветра, благовония. Она склонилась над ним, он развязал пояс шелкового кимоно, и оно распахнулось, обнажив ее тело, белое, как лепестки китайского древесного пиона, с легким оттенком, который он назвал бы не желтоватым, а скорее кремовым, гладкое, как нефритовая статуэтка. Он не понимал, не мог разгадать этой тайны, которую связывал не с Востоком, а только с ней: она не старела. За то время, что они были знакомы, ее зрелость обозначилась лишь парой складок возле рта, напоминавших два штриха на рисунке. Они появились, чтобы подчеркнуть ее красоту.