Чжэн Сумэй распустила длинные волосы и перекинула их вперед. Он совершенно утонул в них, исчез во мраке. Так всегда начиналась их любовь. Он закрыл глаза и отдался ее рукам, нежные пальцы коснулись его скул. Губы слились.

На следующее утро она не проснулась. Подобная Белоснежке, лежала на белой расшитой подушке из шелка, разметав по ней черные волосы. Казалось, она просто отвернулась и смотрит куда-то в сторону, не состарившаяся, не сраженная болезнью, но простившаяся с жизнью.

Чжэн Сумэй ушла. Так он себе это представлял: она встала среди ночи и ушла, ушла от него. Он смотрел на ее мертвое тело, лежащее на простыне, как на сброшенное кимоно. Много ночей он ожидал услышать знакомый шелест шелка, как в те минуты, когда она раздевалась перед ним. Он закрывал глаза, хотя в комнате и так стоял мрак, и ждал ее прикосновений, ждал, когда она проведет руками по его лицу.

Днем он много работал. Но даже в дневных заботах невозможно было отвлечься, убежать. И в работе они были связаны. Шли вместе в контору. Вечером брали домой телеграммы и газеты. Обсуждали грузовые тарифы и мировые политические события. Он учился у нее. А она у него. Он ведь знал море не понаслышке, и, если случались проблемы с экипажем или она была недовольна позицией капитана, решение принимал он. Когда речь шла о новом рынке, решали вместе, после долгих обсуждений. Работа объединяла их и, по сути, больше всего связывала друг с другом.

Он до сих пор помнил, как влюбился. Луи Прессер пригласил его на обед на свою виллу, где Альберт впоследствии провел много ночей. За столом он зачарованно уставился на хозяйку. Пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы отвести глаза и следить за ходом беседы, которая велась на английском, но уже через какое-то время у него возникло ощущение, что его поведение должно бросаться в глаза, казаться неприличным: он не обращался к ней, глядел лишь украдкой. Если Альберт что и чувствовал, так это благоговение. В красоте китаянки была какая-то ясность, делавшая ее загадочной, почти неземной в его глазах. Он никак не ждал, что она может просто раскрыть рот и заговорить, и потому испугался, когда она к нему обратилась, как испугался бы верующий, увидев, что статуя, перед которой он преклонил колени, внезапно разомкнула губы и весело его приветствует.

— Мсье Мэдсен, хотите, я расскажу вам, как влюбилась в Запад? — спросила Чжэн Сумэй.

Она произносила его имя с сильным французским акцентом, но по-английски говорила безупречно.

Взгляд у нее был живой, любознательный, дразнящий, словно она догадывалась о его смущении и теперь желала сорвать с себя покровы таинственности. До сих пор он и не замечал, какие у нее глаза, видел только длинные густые ресницы, когда она чуть прикрывала веки.

— Я впервые увидела, как тушат пожар, — произнесла она. — Нужно знать, что в Китае пожар считают делом злых духов. И если загорается дом, мы пытаемся их отпугнуть.

Она выдержала небольшую паузу, чтобы привлечь внимание к тому, что последует дальше.

Шумом. Барабаны, тарелки. Я видела много домов, сгоревших под аккомпанемент барабанной дроби. Нашей культуре пять тысяч лет, и все эти пять тысяч лет нам ни разу не пришло в голову тушить пожар водой. Англичане учредили в Шанхае добровольную пожарную дружину. На другой стороне той улицы, где я жила, возник пожар. Он начался вечером, и английские джентльмены-добровольцы явились прямо с торжественного ужина, в цилиндрах, фраках и белых крахмальных манишках, быстро почерневших от копоти. Они направили на пламя пожарные шланги. И когда огонь с шипением умер, а большая часть дома продолжала стоять, я влюбилась в Запад. Вы меня понимаете, мсье Мэдсен? Моя философия по сути своей проста. Огонь надо тушить водой. Потому я живу здесь, а не в Китае.

Она улыбнулась ему. Он улыбнулся в ответ и кивнул:

— Да, а моя философия состоит в том, что вода нужна, чтобы плавать. Однако непохоже, чтобы мы с вами так уж сильно отличались друг от друга.

В этот миг благоговение и превратилось в любовь. Ее отношение к жизни напоминало его собственное. Веселая прямота Чжэн Сумэй несла в себе освобождение. Ее красота внезапно стала для него понятной. Когда после смерти мужа она унаследовала и успешно продолжила его дело, он нисколько не удивился. Он все это давно в ней разглядел.

С ней он был не одним человеком. Он был многими. Конечно, моряку это свойственно. Дома он — один, на палубе — другой, в чужой гавани — третий. Но никогда — одновременно. Его внутренние сущности разобщены во времени и пространстве, между ними всегда остаются расстояния. Внутри у него находятся водонепроницаемые переборки, как на корабле, обладающем высокой непотопляемостью. С Чжэн Сумэй Альберт мог быть несколькими людьми одновременно. И прежде всего тем, кого полагал своим стержнем: моряком и капитаном, и он часто думал, что они двое, Чжэн Сумэй и Альберт Мэдсен, были двумя капитанами на одном корабле — такие разные, но никогда не причинявшие ущерба авторитету друг друга и не рисковавшие судном.

Но был он и молодым мужчиной, таким, каким помнил себя по борделям юности. Не всегда же это было цинично и грубо. В борделях Баии или Буэнос-Айреса молодой моряк чувствовал себя застенчивым гостем мраморных дворцов с фонтанами и пальмами, шелковыми простынями и зеркальными потолками и стенами. А девушка, о, она была самим духом служения, спустившимся на землю, дабы исполнить его желания в краткий предательский час, но, даже служа, оставалась духом высшим. Каким смущенным, краснеющим, но бесконечно неискушенным и благодарным чувствовал он себя в этих искусных руках, знающих о его теле столько всего, о чем он сам не имел понятия, об этом избитом теле с вечно ноющими мышцами, натруженными, утомленными тяжелой работой с такелажем, теле, покрытом нарывами и незалеченными ранами, всегда остающемся настороже, всегда готовом дать сдачи из-за горькой необходимости самоутверждения.

Никогда он не чувствовал себя господином в этих борделях. Не ради сомнительных господских привилегий он приходил сюда. И, ощущая себя гостем, проявлял вежливую сдержанность гостя. На секунду кулаки разжимались. Но он ничему не учился. Он уходил оттуда, не став искушеннее в искусстве любви. И с другими женщинами снова становился неуклюжим, неловким, почти жестоким от бесконечной неуверенности в себе мужчиной.

С Чжэн Сумэй все было как в юности, в борделях. В спальне она была его служащим, но все же высшим духом. Удалось ли ему превратиться в хорошего любовника, он не знал. Желание никогда ему не досаждало, не требовало перемен в жизни. Не по женщине скучал он бессонными ночами. По человеку.

Вытершись, он провел рукой по коротко подстриженным волосам; несмотря на влажный воздух ванной комнаты, они уже подсохли. Он взял ножницы и принялся подстригать бороду. Изучая свое лицо в зеркале, Альберт размышлял, какие чувства пробудил в Кларе Фрис. В его возрасте и положении была надежность. Наверное, именно это она искала. Слушая рассказ о ночной буре на Биркхольме, он видел ее благодарный взгляд.

Что он в ней искал? Может, это только тщеславие? Он даже не считал Клару особенно миловидной. Конечно, следы скорби исчезли с ее лица, прежде опухшего и тусклого, она стала больше внимания уделять одежде, ушла бесформенность, он заметил, что у нее изящная фигура. Но не это его привлекало. И не ее личность. Он ведь толком ее не знал. Говорила она мало, всегда сдержанно, что свидетельствовало о разнице в их положении, о которой они оба слишком хорошо помнили. Чувство, которое он не решался назвать желанием, было пробуждено в нем чем-то безличным. Даже не ее женским началом. Молодость, исконная сила природы, проснувшаяся в ней с наступлением лета, — последний отблеск того, чем она была когда-то, прежде чем роды и бедность начали над ней трудиться, прежде чем ее поразила скорбь. В каком-то смысле это было плодом его усилий. Его внимание, начинавшееся как простая любезность, вернуло ей молодость.