Но я понимаю, что мамы у меня нет. И уже никогда не будет. Нельзя переписать историю, остается только дочитать ее до конца.

Передо мной на экране компьютера мерцает дело об исчезновении моей мамы, со множеством подробностей, которые больше не имеют значения.

Я прохожусь по настройкам страницы NamUs и одним нажатием клавиши удаляю ее.

Первое, чему научила меня бабушка еще с детства, — это как выбраться из дома во время пожара. В каждой нашей спальне есть пожарная лестница, установленная под окном, на всякий случай. Если бы я почувствовала запах дыма или коснулась двери, а она оказалась горячей, то должна была открыть оконную раму, приладить лестницу, спуститься вдоль стены и отбежать от дома на безопасное расстояние. Я запомнила последовательность действий, и казалось, что этого достаточно, чтобы оградить меня от любых несчастий.

Похоже, бабушкины предрассудки послужили защитой, потому что у нас в доме никогда не было пожара. Но старая грязная лестница продолжает висеть у меня под окном, служит полкой для книг, подставкой для обуви, столом для рюкзака — но ни разу не служила средством побега. До сегодняшнего дня.

На сей раз я оставляю бабушке записку: «Я остановлюсь. Но ты должна дать мне последний шанс попрощаться. Обещаю, вернусь завтра к обеду».

Я открываю окно, прилаживаю лестницу. Конструкция выглядит не слишком надежной, чтобы выдержать вес моего тела, и я думаю о том, как было бы смешно, пытаясь спастись от пожара, разбиться, выпав из окна.

Благодаря лестнице я оказываюсь на покатой крыше гаража, но это мало помогает. Однако я уже поднаторела в побегах, поэтому продвигаюсь к краю крыши и цепляюсь за водосточную трубу. От конца трубы до земли каких-то полтора метра.

Велосипед стоит там, где я его и оставляла, — у переднего крыльца. Сажусь на него и жму на педали.

Ехать на велосипеде ночью совсем не то, что днем. Я ощущаю себя ветром, невидимкой. Улицы мокрые, потому что недавно прошел дождь, и асфальт не блестит только там, где оставили след шины моего велосипеда. Приближающиеся габаритные огни машин напоминают мне бенгальские огни, с которыми я играла на День независимости: их свет повисал в темноте, ими можно было размахивать и писать алфавит. Я еду по наитию, потому что знаков не видно, и, сама того не осознавая, оказываюсь в центре Буна у бара, что расположен под квартирой Серенити.

Тут гулянье вовсю. Затянутые в блестящие платья девушки висят на бицепсах байкеров, кирпичную стену подпирают костлявые хлыщи, которые вышли покурить между рюмками. Улицу наполняет льющаяся из музыкального автомата композиция. Я слышу, как кто-то кого-то подгоняет: «Пей! Пей! Пей!»

— Эй, малышка! — окликает какой-то парень. — Угостить тебя выпивкой?

— Мне тринадцать лет, — отвечаю я.

— А меня зовут Рауль.

Я втягиваю голову в плечи, прохожу мимо и затаскиваю велосипед в дом Серенити. Опять тяну его по лестнице к ней на этаж, на этой раз осторожно, чтобы не задеть стол. Но не успеваю я тихонько постучать в дверь — все-таки два часа ночи! — как она открывается.

— Тоже не спится, милая? — спрашивает Серенити.

— Как вы узнали, что я пришла?

— Не скажу, что ты порхаешь по лестнице, как бабочка, когда тащишь с собой этот проклятый велосипед.

Она приглашает меня войти. Здесь ничего не изменилось с моего первого прихода. Когда я еще верила, что больше всего на свете хочу найти маму.

— Странно, что бабушка отпустила тебя так поздно, — говорит Серенити.

— Я не оставила ей выбора. — Я сажусь на диван, Серенити рядом со мной. — Не везет — так не везет!

Она не делает вид, что не понимает.

— Не спеши делать выводы. Верджил говорит…

— К черту Верджила! — восклицаю я. — Что бы Верджил ни говорил, маму не вернешь. Сами посудите. Если ты признаешься мужу, что беременна от другого, он уж точно не станет покупать новорожденному подарки.

Я пыталась, можете мне верить, но не смогла возненавидеть отца — чувствую к нему только жалость, ноющую боль. Если папа убил маму, не думаю, что он предстанет перед судом. Он уже лежит в психбольнице; ни одна тюрьма не накажет его больше, чем тюрьма собственного безумия. А это означает, что бабушка права: она единственный близкий мне человек.

Знаю, что сама виновата. Именно я попросила Серенити найти мою маму; именно я пригласила на борт Верджила. Вот куда приводит любопытство. Можно жить на самой большой на планете куче токсических отходов, но если глубоко не копать, то все, что видишь вокруг, — лишь зеленая травка и буйно разросшийся сад.

— Люди не понимают, как это тяжело, — говорит она. — Когда ко мне приходили клиенты, просили поговорить с дядюшкой Солом или любимой бабушкой, они сосредоточивались только на том, чтобы поздороваться, на том, чтобы иметь возможность сказать все то, что не сказали человеку при жизни. Но когда открываешь дверь, придется ее и закрывать. Можно сказать «привет», но необходимо успеть сказать «прощай».

Я поворачиваюсь к ней лицом.

— Я не спала. Когда вы с Верджилом разговаривали в машине. Слышала все, что вы сказали.

Серенити замирает.

— В таком случае ты знаешь, что я шарлатанка, — говорит она.

— Нет, вы не такая. Вы нашли цепочку. И бумажник.

Она качает головой.

— Просто я оказалась в нужное время в нужном месте.

Я секунду размышляю над ее словами.

— А разве это не значит быть экстрасенсом?

Могу поспорить, Серенити никогда не смотрела на этот вопрос под таким углом. Что для одного — совпадение, для другого — прослеживаемая связь. И разве имеет значение, что это — внутреннее чутье, как называет его Верджил, или экстрасенсорная интуиция, если все равно получаешь то, что искал?

Серенити укрывает ноги упавшим на пол одеялом, поправляет его, чтобы укрыть и мои.

— Может быть, — соглашается она. — Но все равно это не то, что было раньше. Мысли других людей… Они просто оказывались у меня в голове. Иногда связь была предельно ясной, а иногда, как сотовая связь в горах, — разбираешь только каждое третье слово. Но всегда это было чем-то бóльшим, чем находка чего-то блестящего в траве.

Мы сворачиваемся клубочками под одеялом, которое пахнет стиральным порошком и индийской едой. В окна бьют капли дождя. Я понимаю, что это очень похоже на картинку, которую я рисовала себе раньше: какой была бы моя жизнь, если бы мама выжила.

Я смотрю на Серенити.

— Вам не хватает этого? Умения слышать тех, кто умер?

— Да, — признается она.

Я кладу голову ей на плечо.

— Мне тоже, — говорю я.

Элис

Объятия Гидеона были самым безопасным местом на земле. Рядом с ним я забыла обо всем: о том, как пугали меня перепады настроения Томаса, о том, что каждое утро начиналось со скандала, а вечер заканчивался тем, что муж запирался в кабинете со своими тайнами и помраченным сознанием. Рядом с Гидеоном я притворялась, что мы трое — это и есть семья, которую я надеялась иметь.