– Не по делу шутишь, солдатик. От чумы защиты нет, кроме профилактики… А чего ты сейчас хотел найти?

– Хрен вас знает, чумовых. Один зайдет, потом хватишься, пары компьютеров нету.

– Бывает, – согласился Сидоркин. На прощание они обменялись рукопожатием.

В начале второго ночи Камил бесшумно вошел в воду и поплыл. Черный водонепроницаемый пластиковый мешок со всем снаряжением и с собственной одеждой пристегнул браслетом к щиколотке и тянул на коротком шнуре. На берегу остались Савелов и Карабай. Абрек появился на станции за полчаса до назначенного времени и провел с Камилом последний инструктаж. Когда приготовления будут закончены, Камил должен связаться с ним по рации и произнести одно-единственное слова: залп!

На прощание Карабай обнял его, растроганно пробормотал:

– Не подкачай, сынок! Кавказ смотрит на тебя.

– Аллах акбар, – ответил Камил.

Савелов, не до конца понимающий, что происходит, обеспечивал внешнее наблюдение. Бродил по пляжу, кидал камушки в воду. С темнотой берег опустел, но кое-где из кустов еще доносились пьяные голоса и женские повизгивания: молодежь догуливала. Кто-то так и заночует на сыром, холодном песке и неизвестно, проснется ли живой. Карабай пришел на станцию один, это было в его обычае – на вершинах духа царит одиночество, но несколько отборных телохранителей наверняка дожидаются его наверху: Камил засек две черные машины с потушенными фарами, появившиеся одновременно с Карабаем и перегородившие боковые дороги, ведущие к пляжу.

Теперь все позади. Он медленно, беззвучно выгребал по серебристой поверхности к давным-давно намеченному месту. К двум разросшимся ветлам, которые укроют от наблюдателя на вышке, когда он выползет на берег. Между ним и вышкой останется метров двадцать ярко освещенной прожектором земли. Вот их трудно преодолеть незаметно.

Ночной заплыв освобождал его от прошлого. Московские Химки – тот камень на перекрестке, где написано: «Направо пойдешь, налево пойдешь, прямо пойдешь…» – выбирай. Из прошлого останется только то, что дорого сердцу: томительные воспоминания о Кавказе, драгоценная Наташа, родители… Много или мало – как посмотреть…

Ткнулся головой в береговой песок и вынырнул под ветлы, как ящерица, вытянул за собой мешок. Сел поудобнее, огляделся и отдышался. Ни на том, ни на этом берегу ничего не происходило: майская ночь, для кого-то полная удовольствий, судя по пьяным возгласам, для кого-то страданий. Он развязал мешок и не спеша оделся – широкие полотняные брюки, свитер, куртка со множеством карманов. То, что должно лежать в этих карманах, распихал заранее. Порылся в мешке – и извлек длинноствольный пистолет «Гибсон-401» с оптическим устройством. Отличная штуковина, совсем недавно поставленная для нужд спецподразделений США. На Кавказ поступили чуть ли не образцы – десять штук.

Через оптику часовой на вышке смотрелся как на ладони. Сидел, голубчик, и смолил сигаретку. Считал звезды на небе. Камил разглядел даже его лицо – губастое, юное, с приплюснутым носом. О чем думал? Кем себе казался несчастный мальчик-руссиянин? Ведал ли, что нет у него будущего? И не потому, что Камил уже прилаживал ему под лопатку прицел, а потому, что забугорные дяди и тети отказали ему в человеческом звании. Изгой. Страны-изгои, народы-изгои, звери-изгои. Россия среди них первая, хотя об этом не принято говорить вслух. Пока у нее не вырван окончательно ядерный зуб. Даже независимые журналисты, корчась от непомерных долларовых инъекций, предпочитают иносказания, сопровождаемые красноречивыми гримасками. Сквозь зубы называют все новые и новые даты, до которых придется терпеть туземные руссиянские амбиции. Зато потом…

Камил дождался, пока солдатик докурил, и мягко нажал спуск. «Не бойся, – прошептал успокоительно. – Больно не будет». Пластиковая пуля со снотворной начинкой заостренным жалом впилась солдатику под левую ключицу. Он слегка дернулся, потянул руку назад, почесался, да так и заснул с мыслью, что какая-то мошка забилась под рубаху. Осел, будто глубоко задумался, но не упал.

Пограничную полосу, освещенную прожекторами ярче, чем солнцем, Камил пересек по-пластунски, как двугорбый жук со своим черным мешком. Волноваться особенно не о чем. Если он правильно вычислил, этот участок выпадал из поля зрения часовых на двух других вышках, но если слежение вели приборы, ему неизвестные, то через несколько минут это выяснится. Представлял, с какими чувствами наблюдает за ним с берега Карабай, в предвкушении скорого справедливого возмездия. Сам он не испытывал возбуждения от того, что предстояло сделать. Это добрый знак. Он смотрел на себя со стороны глазами Астархая. У тебя нет врагов среди живущих на земле, учил старец, зато любой, кто встретится на пути, может причинить тебе непоправимое зло. Беда в том, что воин, принявший на себя карму служения, бесконечно одинок, исход его усилий теряется в непроницаемой мгле.

Из черного мешка, наполненного всякой всячиной, он достал большие стальные ножницы с деревянными ручками, и без особого труда прорезал лаз в металлическом ограждении. Следующий переход – от бетонных свай, по которым проходила внешняя граница, проделал в полный рост, преодолев желание помахать рукой Карабаю. Укрывшись за бетонной чушкой, усыпил второго часового, да так удачно, что тот так и остался сидеть, как сидел, опершись на карабин. Возможно, и до этого уже дремал, и ампула, вошедшая под правое ухо, приснилась ему злым майским комариком.

Через несколько шагов наткнулся на лестницу, ведущую вниз, в черноту. Если верить схеме, присланной Карабаем, то, спустясь по этой лестнице, он выйдет к главному узлу очистных сооружений, к его электронному сердцу. Камил убрал в мешок «гибсона», взамен достал шлем с прикрепленным – вроде козырька – прибором ночного видения. Только теперь, шагнув вниз, он наконец-то исчез из поля зрения наблюдателей, что не принесло ему никакого облегчения.

Удручала безалаберность москвичей, свидетельствующая о том, что они, вероятно, положились на промысел Божий, который давно был не на их стороне. Кто угодно, как и Камил, мог проникнуть сюда, в один из центров жизнеобеспечения столицы, и спустить по желобам в резервуары любую заразу. По-своему они были правы: зачем страшиться того, от чего все равно не спасешься.

Приземистое двухэтажное здание имело вид массивного дота-замка, вынесенного на стык металлических конструкций, охватывающих резервуары подобно серебристой (в окулярах прибора) паутине. В двух нижних окнах горел свет, там сидели у пультов дежурные. Их придется выкурить оттуда, но это чуть позже.

Камил бродил по днищу котлована, как сеятель со своим мешком, располагая заряды таким образом, чтобы было как можно больше шума и как можно меньше повреждений. Однако его знания в пиротехнике были приблизительными, недостаточными, и он понимал, что результат может получиться противоположный. Никто ему не мешал, не тревожил. Никакой добавочной сигнализации на этом, опущенном на десяток метров под землю полигоне не было и в помине.

Завершив посадку, он вернулся к двухэтажному зданию, подошел к железной двери и попробовал вскрыть замок с помощью электронной отмычки, но это ему не удалось. Дверь удерживали внутренние запоры. Время уже поджимало, скоро развиднеется, и конечно, можно было наплевать на тех, кто внутри, но Астархай учил, что человек, который берет на себя ответственность за чужие жизни, не соприкасающиеся с его собственной, частично присваивает себе роль божества, а это чревато непоправимым разрушением его души. Разумеется, Астархай высказался другими, более вычурными словами, но мысль была именно эта, и Камил уверовал в нее… В очередной раз порывшись в бездонном мешке, он достал альпинистский тросик с металлическим трезубцем, и со второй попытки, метнув, зацепил его за какой-то уступ на крыше. Взобраться наверх было делом минуты. Как и ожидал, на крыше обнаружился вентиляционный люк, квадратный, пришитый железной заплаткой. На то, чтобы ее развинтить, ушло еще около десяти минут.