— Оставь свои премудрости, Игнатий.

— Да ты не переживай, Саня. Бог увидит, кого-нибудь пошлет.

— Игнатий, ты умный, наверно, даже мудрый человек, а не поймешь меня в эту минуту, что у меня на душе! Давай помолчим?

— Как ты хочешь, — нехотя согласился композитор. Но тут же нарушил свой обет: — Слушай, твои земляки живут с размахом. Какой Дворец культуры отгрохали! Нет, ты взгляни. Понимают, что такое культура. Это — великолепно.

Они остановились перед массивными «римскими» колоннами. В глубине между ними пестрели какие-то афиши.

— Зайдем? — предложил Игнатий.

— Зачем?

— А поглядим, что там, за колоннами.

Они поднимались по ступенькам, когда из дверей один за другим стали выходить парни и девушки. Одна из девчат, голенастая, светловолосая, спросила, чего или кого товарищи ищут.

— Да так, посмотреть, — сказал смущенно Тужин.

— А внутри тоже красиво, как и снаружи? — в своей чуть иронической манере спросил композитор.

— О, и там хорошо. Уютный дом. Его у нас любят.

«Эта молодежь меня не узнает», — подумал горько Тужин. Но тут вдруг услышал восторженное:

— Ребята, это мои знакомые. Они — настройщики. И поют. Товарищи, пойдемте, у нас замечательный концертный рояль. Может, посмотрите?

Перед ними стояла уборщица из музыкального училища Настя. Она была очень довольна, что встретила их. Теперь приезжие артисты не будут сетовать, что их рояль барахлит… Но тут из толпы выступил парень с зачесанными назад длинными волосами, в ковбойке и джинсах — модник!

— Постойте, постойте! — загорячился он, в упор глядя на артиста. — Вы — Тужин! Я слушал вас в Большом театре. Вы, вы… Мельника.

Игнатий взглянул на друга и обрадовался за него: лицо у Тужина просветлело, хмурые брови приподнялись и чуть подрагивали. Он уже собирался высказаться по этому поводу, чуть-чуть пошутить, но его опередил крик бегущей к ним растрепанной женщины.

— Ребята, да это же Саня, Александр, Василия Дмитриевича сынок. Сань, да ты ли это? Когда давеча разминулись, сердце у меня так и захолонулось. Саня, слух-то шел, шел слух про тебя…

Она подступила к нему, рукой потрогала его лицо — живое, и в голос:

— Да скажи хоть, ты ли это?

Тужин едва припомнил лицо тетки Дарьи, маминой сестры.

— Это я, тетка Дарья. Я! Ну, вот. Узнала… — вздохнул он облегченно.

— Да не я первая. Груня узнала, помнишь Груню, ты с ней в школу ходил, в первый класс. Да только не посмела она поверить. А я вот не верила, а пошла. Саня, Саня, какой ты стал. Совсем не деревенский… А я в голове все держала того, маленького… Да пойдем к нам. Светлым гостем будешь, Саня. Сколько годков, столько лет…

Подошла Груня. Не узнал бы ее Тужин, ни за что не узнал бы, да вот глядела она своими черными крупными глазами как-то из-под бровей, как глядела и тогда, в детстве. Но что же ее так состарило? «Неужто и я выгляжу перед ней стариком?»

В окружении возбужденных женщин и молодых людей шли Тужин и Ветраков по деревне. Вначале шли к дому Дарьи, потом почему-то повернули обратно. Со стороны казалось, что толпа конвоировала двух неизвестных мужчин в спортивных костюмах. Конвоиры, казалось, наступали, что-то требовали, мужчины столь же бойко отговаривались. И вся эта шумная ватага, к которой то и дело, как к магниту, прилипали новые люди, направлялась к Дому культуры. Любопытных было все больше, и живой, катящийся клубок рос и рос.

— Кого ведут?

— Да воры, поди. Слемзили что, поди.

— Ишь ты, обижаются: деревню не дали ограбить…

— Ох-ох-ах…

Дарью оттеснили от племяша, но она все порывалась протиснуться к нему и все спрашивала неизвестно у кого: «А Василий-то Дмитриевич как? Жив? Слух ходил… Василий-то Дмитриевич, а?»

У Дома культуры — полдеревни сбежалось, не меньше — толпа остановилась. Неизвестно, кому первому пришла в голову мысль послушать земляка. Людям, наверно, это представлялось так: гость расскажет о своем житье-бытье, но что за певец без концерта? Вероятность, что Тужину придется петь, покоробила его. Столько лет тоска по родине не оставляла его душу, он ждал и боялся встречи, и вот чем это все кончилось: концертом… Да сможет ли он хотя бы рот раскрыть, как этого не может понять Настя, вдруг ставшая тут авторитетным распорядителем. Она тащила его за кулисы, вся была — одно вдохновение. Тужин вдруг возненавидел ее: Настя лишала его интимности встречи с родиной, когда тихо-смирно можно было бы посидеть, предаться воспоминаниям. За кулисы уже доносился скрытый гул заполняемого зрительного зала. Нетерпеливая молодежь то и дело вызывала артиста. Настя с разгоревшимся лицом и пылающими глазами — еще бы — Тужин! — упорно добивалась, чтобы он пел, не подозревая, что он подавлен, смят тем, что вдруг свалилось на его голову.

Протолкался председатель колхоза, невысокий, крепкий мужичок, и парторг в кожаной куртке — они были нездешние и Тужина не помнили, но, конечно, слыхали о нем: «Да разве подумаешь?» Но вот этот лысеющий, худощавый, с такими умными глазами — что он так смотрит?

— Не узнаешь, Александр Васильевич? Нет? Ну да, первоклашки мы тогда были. Да я же Колчин Филипп…

— Узнал, Филипп! — пробасил Тужин и размашисто бросил руку. — Ну, давай обнимемся! Не одни ли мы остались? — Тужин как-то оживился.

— Нет, как же. Придут. Кто где по хозяйству заняты. А я узнал, трактор бросил, прибежал.

— Спасибо, Филя. Я думал, и ты где-нибудь в другом месте. Поешь. Мне казалось, все наши где-то… поют…

— Поют? Чудной ты, Саня. Был чудной и остался. Я — тракторист. Люблю землю. Есть заслуги перед колхозом — один почетный, один трудовой. Ордена!

Тужин потянул Филиппа в сторону, взволнованно зашептал:

— Послушай, Филипп, ответь мне. Было это в тридцатом? Уезжали мы. Одинокие. Отец плакал. Мать глаза отворачивала. А комки земли в телегу летели. Ну, камни, палки — туда-сюда, а то родная земля? Было это или нет? Вот я у вас, у нас в деревне, и вроде ничего не было.

Филипп немного помолчал, выбирая слова, чтобы сказать, не огорчая гостя, наконец выговорил трудно, не жалея его:

— Было, Саня, и я бросал… Бро-са-ал…

«Было! А я-то что же? Какую истину приехал искать?»

— Неужто помнил? И злобился? Винил? Кого? Извинения ждал? А кому, в чем извиняться? — Филипп схватил его за рукав.

— Помнил. Тоска была. Не поймешь.

— И у меня все было. А вот живы. Живем ведь, Саня! Вот как живы! Ты где-то, а я на земле. Она мне о многом шепчет, когда к ней не ухом, а сердцем прислонюсь. Ну, ладно. Выйди хоть к людям-то, земляк.

«Он бросал землю, а