Не, ежель сядет возок колесом в тую ямину, то и всякая благолепность с моего въезду выйдет.

Смех один получится.

Лучше уж неспешне… а что… спереди троица конных. Да каких! Лойко вон, пущай по всем сугробам валяный, но принарядился ноне. Шубейку короткую расстегнул, чтоб видать было кафтан золотой да пояс расшитый, и шаблю, что с поясу свисала. Конь его гордо идет, упряжь каменьями драгоценными посверкивает… и Ильюшка, даром что книжник, а солидно глядится.

Арею коня доброго дали.

И пущай сам он небогато одет, да все одно видный хлопец.

За конными — возок мой о шестерых конях, да кучер поважный… а сзаду еще конных… вот только подумалося, чего мне с ними делать-то? В столицу отправлять? Так, чую, без меня не возвернутся. И значит, на постой ставить надобно, со старостою сговариваться…

И возок убирать.

Коней… они-то к конюшням боярским привычныя, а ну как занедужуть в сараях обыкновенных? И тех сараев столько не наберется… сена опять же, зерна… ой, чую, введу я родные Барсуки в великое разорение, за которое мне ж платить нужда выйдет, потому как иначе не миновать обид.

А обижать людей родных — нехорошо.

И мне б о том загодя подумать, а я все о вышиваниях, щитах… дурища ученая… выглянула в окошко, чтоб Ильюшку кликнуть. Он книгочей, головастый, да и с того разу, как ему щита своего намалевала, то ко мне подобрел. Вчера вечерочком ажно присел и выспрашивать стал, мол, как я вижу, ежели в этом щите кое-чего изменить.

Усовершенствовать.

А я что?

Попробовать предложила… Арей же пробовать запретил. Кинул только:

— Погодите. Вернемся, и на полигоне уже пробуйте, хоть испробуйтесь.

Так вновь не об том… о конях и конниках, которых на довольствие определить надобно… только поздно я одумалася: показались Барсуки.

И от родной их картины — стоят хаты, снегом укрытые по самые окна, пыхают дымом из труб, теплом исходят — в грудях защемило.

Ажно слеза на глаз навернулась.

На левый.

А может, соринка просто попала… я ее смахнула. Буде. Еду царицею… а где это видано, чтоб царицы плакали? Не, неможно…

— Зослава. — Лойко попридежал жеребца. — Вот скажи… куда ты нас притащила-то?

А то он не ведает!

— В Барсуки, — с гордостью ответила я. — В Большие…

— В большие — это хорошо… в малых, небось, было бы еще хуже…

От же ж… не угодишь ему… надо будет сказать, чтоб к боярыне нашей в гости наведался. Она радая будет. Домина у ей здоровущая, места для гостей много… и конников пущай с собой прихватит, для сбережения его, боярское, особы…

Мыслю додумать не успела.

— Едуть! — заголосил кто-то тоненько, а после с плоту скатился человечек.

Пальчиных малой? Или Нисюковых? Главное, спрытный, понесся по улочке, крича:

— Едуть! Гости едуть!

И глосище-то! Тонкий, да звонкий, кони и те оглохли… а на улицу выходили люди. Первыми-то дети, конечно. Им-то все любопытственно, да так, что с любопытствием этим не справится ни мамкина оплеуха, ни тятькин ремень. Кто в шубе, кто в рубахе, как дома валялся… кто в валенках чужих, преогромных, а кто и босой по снегу к забору летит.

Только слышится вдогонку:

— Куды ты, ирод!

А этот ирод уже по забору карабкается, сядет наверху, что кошак вольный, да глядит круглыми глазищами совиными. Оно ж верно, диво дивное, этакого отродясь не видывали.

За детями и взрослые спешат.

Лойко же, хитрован этакий, коня на дыбки поднял, свистнул по-разбойничьи, да руку за пазуху сунул.

— Ловите, кто смелый!

Полетели леденцы сахарные на сугробы искрами разноцветными. Детвора-то и кинулася, небось, трусом никому прослыть не охота… да и леденцы — радость редкая, добре, ежель раз в год мамка с тятькою с ярмарки привезут.

Тут же задарма.

А Лойко знай хохочет и кидает горсть за горстью на радость детворе…

У Мисюковых коня попридержал, глянул на молодшенькую их — ей только третий годок минул — и спросил:

— А ты что не спешишь?

Мисюкова, которая на чужаков поглазеть вышла, да не одна — с черною курицей, едва ль ее не большей, — глянула на него с укоризною. Дескать, сам дурак, дяденька, коль не разумеешь — а девка-то с малолетства разумницей росла, — и говорит этак серьезно:

— Нельзя мне. Маленькая еще. Затопчуть.

Лойко ажно смутился.

Но ненадолго. Вытащил горсть и велел:

— Подставляй подол… только чур с другими малыми поделиться.

Мисюкова и кивнула. Она поделится. И все-то у нее по справедливости будет… наши приговаривали, что этакую разумницу только в старостихи и отдавать.

А мы остановилися у колодца.

И как-то вот разом охватила меня робость небывалая, будто бы и не домой воротилася, а в чужую страну сослали. Как теперь людям-то показаться? И не показаться нельзя. Старшие мелюзгу разогнали по хатам, чтоб, значит, погрелися те… но надолго не удержат, глазом моргнуть не успеешь, вновь повысовывают любопытные носы.

К возку спешил староста, да некрасиво спешил, на бегу рубаху в порты заправляя. Почти босой, в тулупе, на рубаху накинутом.

— Дядьку Панас! — крикнула я и выскочила навстречу. — Дядьку Панас, это ж я!

Он ажно споткнулся.

Благо, не упал, а то и вовсе нехорошо б получилось.

— Зослава?!

— Я… дядьку Панас… я потом всего расскажу… а у меня к вам дело… и гостинцев привезла… и пойдем до хаты, а то замерзнете, после спина зновку болеть начнет… бабка писала, что вы надорвалися. Я ж вам казала, что неможно тяжелое подымать. А вы телегу толкали!

— Так села ж, Зослава, в яму клятущую и села! — он глядел на меня сторожко, будто не до конца поверить готовый был, что я — это и вправду я.

— Так позвали б кого…

— Я и позвал… а потом…

— Подмогчи полез.

— А то… молодые же ж… бестолковые… пихают, пихают, а ее с накату надобно… значит, возвернулася?

— Так… вакации…

— А… — Он на возок мизинчиком показал, с опасочкою, будто поджидая, что вылезет из него… кто?

Кто-нибудь этакий, боярского роду-племени да гордости немалое, пред которым и спину гнуть надобно, хоть бы и вольным человеком был дядька Панас, как и все иные барсуковцы.

— Да… после расскажу… мне бы… людей по хатам, чтоб не померзли. И коней поставить куда… я заплачу. За все заплачу…

Дядька Панас задумался. Не то что я боялась отказу — не откажет, он мужик разумный, и лишнего со своих не попросит. А что думает, так о делах.