Безынтервальная характеристика невозможна <…>.

Идеальное описание свелось бы к одной-единственной пан-фразе, в которой сказалось бы всё бытие.

Для прозы важно содержание и место, а не содержание – форма. Прозаическая форма: синтез.

Смысловые словарные частицы, разбегающиеся по местам. Неокончательность этого места перебежки. Свобода расстановок. В прозе – всегда “Юрьев день”» (Записная книжка).

Если у Пушкина теория прозы, формировавшаяся в 1820 годы, предшествовала практике, то у Мандельштама она непосредственно внедрялась в практику, а практика диктовала теорию – это видим не только в подготовительных материалах к «Путешествию в Армению», но и в «Четвертой прозе», где есть несколько формул идеального текста, которым сам текст идеально соответствует: «воздух, проколы, прогулы».

«Свобода расстановок» становится формой, композицией «Путешествия в Армению» – свобода временных и пространственных перелетов, внешне не мотивированных переходов от армянской темы к зоологии или французской живописи. Эти как бы посторонние сюжеты, не связанные непосредственно с путешествием в Армению, объединяются авторской мыслью и создают то самое «сплошное наполнение действительности», которое Мандельштам назвал «единственной темой прозы».

В начале 1920-х годов Мандельштам, размышляя о путях развития прозы в связи с Пильняком и «серапионовыми братьями», приветствовал приход «накопительной», «собирательной», «эклектической», «безымянной» прозы, из которой самоустраняется автор; признаком такой прозы он видел внедрение в текст, в частности записных книжек, наряду с другим документальным материалом («Литературная Москва. Рождение фабулы», 1922) – все это объединялось формулой «личность в сторону». На практике в «Путешествии в Армению», как и в предшествовавшей ему «Четвертой прозе», доминирует авторское Я – личность автора активно предъявляет себя читателю, обеспечивая единство включенного в травелог тематически разнородного материала. Применительно к «Путешествию в Армению» кажется правильным термин «фасетчатость», предложенный Т.В. Цивьян в отношении более ранней прозы Мандельштама: «Отличие фасетчатой конструкции от мозаики, составленной из разных осколков, в том, что осколки становятся значимыми только как элементы некоей фигуры. Здесь же каждый элемент одновременно и самодостаточен, и репрезентирует целое <…> Тем самым сегментация текста осуществляется извне и связывается не с логикой сюжета, который в конце концов становится ненужным (без фабулы и героя), а с неким внутренним ритмом, с протяженностью дыхания (автора и/или читателя). Снятие требования дискурсивности приводит к тому, что расположение фрагментов по временной и пространственной оси осуществляется как бы случайно, подчиняясь внешним обстоятельствам <…> “Случайность” расположения фрагментов парадоксально создает цельность картины мира…»[721].

Действительно, «Путешествие в Армению», при небольшом объеме и сюжетной дискретности, создает картину мира, т. к. воплощает авторское ви1дение целого, его личное мироощущение, и тут не так важно, о чем рассказывается, но важно, кто говорит и как. Взгляд на мир составляет основное, глубинное содержание этой прозы, и потому так органичны в ней экскурсы в теорию эволюции, французскую живопись, армянский фольклор. И вот такой внешне несвязный и субъективный текст сам Мандельштам назвал воскрешением действительности и «прыжком в объективность», поясняя адресату письма (Мариэтте Шагинян), что путь к реальности лежит через «великие воинствующие системы науки, поэзии, музыки». Здесь, в отношении к действительности и в понимании объективности – большой разрыв между авторами двух путешествий, разрыв исторический и личный, разрыв в типе мышления и взглядах на существо прозы.

Если пушкинское «Путешествие в Арзрум» связано с жанровой традицией, какой она сложилась в русской литературе XVIII – первой трети XIX веков, то о «полуповести» Мандельштама этого сказать нельзя – он идет своим путем, без оглядки на многочисленные русские, и не только русские травелоги, составляющие литературный фон «Путешествия в Арзрум»[722]. Из их числа выделяются «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина (1791–1795) как один из самых значимых текстов эпохи – сопоставление его с пушкинским «Путешествием» выявляет скорее контраст, чем сходство[723], и «Путешествие из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева (1790), на которое Пушкин ответил симметричным «Путешествием из Москвы в Петербург» (1833–1834), специфика обоих текстов, пушкинского и радищевского, определяется тем, что авторы лишь использовали жанровую форму путешествия по своей стране для публицистических высказываний.

Ближе к «Путешествию в Арзрум» лежат два других травелога, о которых отозвался Пушкин, – это «Путешествие по Тавриде в 1820 г.» И.А. Муравьева-Апостола (СПб., 1921), внимательно прочитанное Пушкиным после поездки по Крыму и Северному Кавказу в 1820 году, и «Путешествие ко святым местам в 1830 г.» А.Н. Муравьева (Ч. 1–2. СПб., 1832). На книгу И.А. Муравьева-Апостола Пушкин откликнулся в своем «Отрывке из письма к Д.» (1824), первом небольшом опыте травелога, – в начале «Отрывка», не предназначенном для печати, он писал: «Путешествие по Тавриде прочел я с чрезвычайным удовольствием. Я был на полуострове в тот же год и почти в то же время как и И.М. Очень жалею что мы не встретились. Оставляю в стороне остроумные его изыскания; для поверки оных потребны обширные сведения самого Автора. Но знаешь ли, что более всего поразило меня в этой книге? различие наших впечатлений». Если автор «Путешествия по Тавриде» останавливается прежде всего на исторических достопримечательностях Крыма, то пушкинские впечатления были по преимуществу лирическими; при этом, эпистолярной формой своего «Отрывка» Пушкин повторил и Муравьева-Апостола, и Карамзина.

«Путешествию ко святым местам» А.Н. Муравьева Пушкин дал самую высокую оценку – и непосредственно в предисловии к «Путешествию в Арзрум», и в наброске рецензии, которую он начал было писать в 1831-м или 1832-м году, но не закончил: «С умилением и невольной завистью прочли мы книгу г-на М<уравьева> <…> Молодой наш соотечественник привлечен туда не суетным желанием обрести краски для поэтического романа, не беспокойным любопытством найти насильственные впечатления для сердца усталого, притупленного. Он посетил св. места как верующий, как смиренный [христианин], как простодушный крестоносец, жаждущий повергнуться во прах пред гробом Христа Спасителя». Паломническая тема, главная для А.Н. Муравьева, звучит и в «Путешествии в Арзрум», но звучит латентно, почти не выходя на поверхность. Названные два «Путешествия» двух Муравьевых очевидным образом повлияли на жанровое сознание автора «Путешествия в Арзрум», хотя стилистически он далеко ушел от них в своем тексте.

К поездке на Кавказ Пушкин специально не готовился, но литература о Грузии и Армении, конечно, попадала в поле его зрения[724]; книги по истории и географии Кавказа он читал уже после путешествия, и это нашло отражение в тексте[725].

Непосредственными предшественниками Мандельштама в освоении армянской темы были Валерий Брюсов, Сергей Городецкий и Андрей Белый. Брюсов подготовил и выпустил в 1916 году антологию «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней», для которой сам выполнил большую часть переводов,