Она ходила по Озерному замку, словно наконец-то попала домой, задумчиво проводила пальцем по запылившейся мебели, осматривала глиняную посуду, покрытую паутиной, и подолгу разглядывала росписи, словно они рассказывали ей о матери.

— В этой комнате мать и ее сестры занимались с учителем. Видишь? За этими пюпитрами они писали. Учитель был ужасный. А здесь была бабушкина спальня. Здесь держали собак, а здесь голубей, которые носили почту.

Чем дольше Мо ходил с ней по замку, тем больше ему казалось, что именно этот нарисованный мир и хотели видеть близорукие глаза Виоланты. Видимо, она чувствовала себя уютнее в мире, напоминавшем миниатюры Бальбулуса, выдуманном, покорном ее воле, вечном и неизменном, привычным в каждой детали.

"Понравилось бы Мегги, — спрашивал он себя, — видеть из окна нарисованных единорогов, вечно зеленеющие холмы и всегда одни и те же облака? Нет, — отвечал Мо уверенно. — Мегги сразу поднялась бы на башни, как и я".

— А рассказывала вам мать, была ли она здесь по-настоящему счастлива? — Мо не мог утаить от Виоланты нотки сомнения, и девическая мягкость, так преображавшая ее лицо, сразу исчезла. На него снова смотрела дочь Змееглава.

— Разумеется. Она была очень счастлива. Пока мой отец не выпросил ее у деда себе в жены и не увез во Дворец Ночи! — Она смотрела на него с вызовом, как будто могла взглядом принудить его поверить и полюбит этот замок.

Было лишь одно место, где замок вдруг открывался внешнему миру. Мо отыскал его, бродя в одиночестве в поисках закоулка, где можно было бы не чувствовать себя снова пленником, хоть и в прекрасно расписанной темнице. Дневной свет ослепил его в первую минуту, когда в западном крыле он зашел вдруг в зал с таким количеством окон, что стена казалась каменным кружевом. На потолке плясали солнечные блики, отраженные водой озера, а горы, казалось, выстроились вокруг специально для того, чтобы покрасоваться в каждом из бесчисленных окон. Открывавшийся вид был так великолепен, что Мо задохнулся от восторга, хотя это была мрачная красота и глаза невольно искали на темных склонах следы человеческого присутствия. Мо наполнил легкие холодным воздухом, врывавшимся в окна, и повернулся к югу, туда, где далеко за горами лежала Омбра. И только тут он заметил, что не один здесь. На одном из окон сидел Сажерук. Ветер трепал его волосы, лицо он подставил холодному зимнему солнцу.

— Комедианты называют его "Зал тысячи окон", — сказал Сажерук не оборачиваясь, и Мо спросил себя, сколько времени он уже тут сидит. — Рассказывают, что у матери Виоланты и ее сестер испортилось зрение от того, что отец не позволял им смотреть вдаль, из страха перед тем, что ждет их в далеком мире. У них стали болеть глаза от дневного света, и даже росписи на стенах своих покоев они уже различали плохо. Цирюльник, который забрел как-то в замок вместе с комедиантами, сказал деду Виоланты, что его дочери ослепнут, если он не позволит им хотя бы иногда смотреть на настоящий мир. И тогда Соляной князь — так его прозвали, потому что он разбогател на торговле солью, — велел проделать эти окна и приказал дочерям по часу в день смотреть в них. Но весь этот час комедиант у них за спиной должен был рассказывать девочкам об ужасах этого мира, о людском бессердечии и жестокости, о заразных болезнях и волчьем голоде, чтобы им не вздумалось уйти туда и покинуть отца.

— Странная история, — сказал Мо. Подойдя к Сажеруку, он ощутил его тоску по Роксане мучительно, словно свою.

— Да, теперь это всего лишь история, — сказал Сажерук. — Но все действительно так и было, здесь, на этом самом месте.

Он тихо подул в прохладный воздух, и пламя нарисовало три девические фигурки. Сестры стояли, прижавшись друг к другу, и смотрели вдаль, где горы были синими, как мечта и тоска по ней.

Рассказывают, что они несколько раз пытались бежать с комедиантами, которых отец иногда допускал в замок, чтобы узнать новости о других дворах. Но дальше первых деревьев им уйти не удавалось. Их ловили и возвращали обратно, а комедиантов Соляной князь велел привязывать вон там, — Сажерук показал на скалу у озера, — а девочки стояли у окна (огненные фигурки проделывали все то, о чем рассказывал Сажерук), дрожа от холода и страха, пока не приходили великаны и не уносили комедиантов с собой.

Мо не мог оторвать глаз от огненных девушек. Пламя рисовало их страх и одиночество не менее выразительно, чем кисть Бальбулуса. Нет, мать Виоланты не была счастлива в этом замке, что бы она ни рассказывала дочери.

— Что он тут делает?

У них за спиной вдруг выросла Виоланта в сопровождении Брианны и Туллио.

Сажерук щелкнул пальцами, и пламя потеряло человеческие очертания. Теперь оно вилось вокруг окна, словно растение.

— Не бойтесь. На камне останется немного сажи, вот и все. Зато пока, — он посмотрел на Брианну, зачарованно глядевшую в огонь, — очень красиво получилось, правда?

Да, получилось действительно красиво. Пламя обвило оконную раму красными листьями и золотыми плодами. Туллио невольно шагнул поближе, но Виоланта грубо потянула его назад.

— Убери это, Огненный Танцор! — крикнула она. — Сию минуту!

Сажерук, пожав плечами, повиновался. Гнев Виоланты не произвел на него никакого впечатления, что пугало дочь Змееглава. Мо видел это по ее глазам.

— Было действительно очень красиво, вы не находите? — спросил он, проводя пальцем по испачканному сажей подоконнику. Ему все еще казалось, что он видит трех сестер, глядящих в окна.

— Огонь не бывает красивым! — презрительно ответила Виоланта. — Ты когда-нибудь видел, как погибает в огне человек? Люди горят долго.

Она явно знала, о чем говорит. Сколько ей было лет, когда она впервые увидела казнимого на костре? А на виселице? Сколько мрака может вынести ребенок, прежде чем этот мрак поселится в нем навсегда?

— Пойдем со мной, Перепел. — Виоланта круто повернулась. — Я хочу показать тебе кое-что. Тебе одному! Брианна, принеси воды и смой сажу.

Брианна поспешила прочь, украдкой взглянув на отца. Сажерук на мгновение удержал Мо.

— Берегись ее! — шепнул он. — Княжеские дочки питают слабость к комедиантам и разбойникам.

— Перепел! — В голосе Виол анты звучало нетерпение. — Ты идешь?

Сажерук изобразил на грязном полу огненное сердце.

Виоланта стояла на темной лестнице, как будто сбежала от тысячи окон. Может быть, она любила полумрак, потому что все еще чувствовала на щеке родинку, за которую получила свое жестокое прозвище. Мегги слышала в детстве совсем другие обращения: лапушка, сладкая, солнышко… Она выросла в уверенности, что от одного взгляда на нее отцовское сердце переполняется любовью. Мать Виоланты, наверное, так же лелеяла свою дочурку, но все остальные смотрели на девочку с отвращением или, в лучшем случае, с сочувствием. Куда скрывался ребенок, каким была когда-то Виоланта, от неодобрительных взглядов, куда он прятался от бесконечной боли? Научила ли она свое сердце презирать всех, кого любят за красивое лицо? "Бедная дочь Змееглава", — подумал Мо, увидев, как она стоит на темной лестнице, с таким одиночеством в сумрачном сердце… Нет, Сажерук ошибается. Виоланта никого и ничего не любит, даже саму себя.