Когда Курт подошел, на него даже не посмотрели. Люди стояли молча, полностью уйдя в ужас созерцания. Да и в самом деле было почему-то невозможно оторваться от этого чугунного лица и двух стертых, тусклых шпилек в высокой прическе.

Курт смотрел на вытянувшееся, длинное тело, на блузку, порванную в рукавах, на длинные ноги в шелковых, блестящих, очень дешевеньких чулках (туфли у нее свалились, и было видно все то, что тщательно скрывалось, бурые подошвы и рваная пятка на одной ноге). Руки у девушки было плотно перехвачены спереди тонким, острым, как бритва, шпагатом. Курт опустил голову и закрыл глаза. Ему становилось все жарче, все неудобнее, все тяжелее стоять. Он отвернулся.

- Ее давно повесили? - спросил он какого-то старика в жилетке, с котелком на голове.

Старик не ответил, словно и не слышал, но рядом со стариком стоял франтоватый, неприятный господин, маленького роста, лысый, с очень нервным и подвижным лицом. Вот он и взглянул на Курта. А затем случилось вот что.

Около самого столба стояла старуха, высокая, костлявая, но с румяным лицом и черными жесткими волосами. То ли сказала она что, то ли глянула не так, как нужно, но вдруг один из солдат перехватил тяжелый автомат, что очень оттягивал его шею и стеснял все движения, и подошел к ней вплотную.

- А ну, уйди! - сказал он негромко.

- Я... - начала старуха.

- Уйди! - повторил солдат, не повышая голоса, и взял ее за руку. Он сердился. Солнце пекло вовсю, и стоять на посту, под ногами повешенной, тоже было не сладко.

- Убийца! - вдруг громко и отчетливо сказал около Курта лысый франт.

Курт взглянул на него. Тот поймал этот взгляд, поднял руку и дрожащей рукой провел по груди.

- Убийца! - повторил он еще раз.

Солдат вздрогнул и глухо сказал:

- Вот вы как? А ну, посмотрю, кто это ко мне просится! - и пошел в толпу.

Курт зло плюнул, - надо было спешно уходить, чтобы не ввязаться в дурацкую историю. Он отошел, завел мотоцикл и тут только почувствовал, как мелко и противно дрожат у него руки.

И тут он снова увидел лысого. Тот уже вышел из толпы и поспешно шел по дороге. "Значит, заварил кашу и скрылся", - подумал Курт, обогнал его и заглянул ему в лицо. Одет человек этот был щегольски. На нем был черный костюм, легкие и блестящие туфли, на руках длинные перчатки. А ручки были у него маленькие, плечи узкие, и на цыплячьей шейке сидела безволосая большая голова. Он поглядел на Курта красными воспаленными глазами и, не увидев его, прошел дальше.

И Курт тоже проехал мимо и сейчас же забыл о нем.

Этот человек и был Ганка.

Глава четвертая

Наутро Ганса разбудила Марта. Она стояла над ним и трясла его за плечо.

- Вставай, - сказала она тихо, - отец умер.

Ганс вскочил на ноги и, еще ничего не понимая толком, сразу же заплакал. Только сейчас он почувствовал: то страшное, непередаваемое, что он заметил в комнате отца и никак не мог понять, и была смерть.

Она была не только в несвязных словах отца, в его зеленом лице, растерянных и неловких движениях, но и в пепле, рассыпанном по полу, разбитом, закопченном стекле в углу комнаты, даже в ослепительном свете лампы и ночной бабочке, монотонно бьющейся о ее холодный огонь. Он вдруг припомнил мерзкий белый пузырек с притертой пробкой по соседству с обглоданной коркой хлеба и еще раз понял: то, что он видел вчера, и была смерть.

Марта взяла его за руку и повела наверх.

Дверь кабинета стояла открытой, и в нем царил такой же беспорядок, как и вчера.

По-прежнему пол засыпала зола, на столе валялись рассыпанные брошюрки, а в углу, все на том же месте, лежало расколотое надвое черное, обгорелое стекло.

Отец лежал на диване, закрытый с головой чем-то белым.

Около на коленях стояла мать.

Плечи ее были так неподвижны и прямы, что даже не было видно, что она плакала; впрочем, она, кажется, не плакала.

Из-под простыни высовывалась только одна ладонь, непомерно большая и желтая.

Ланэ стоял около окна и водил пальцем по стеклу.

Ганс вырвался от Марты и бросился к матери.

Мать подняла голову и посмотрела на него. Глаза у нее были жаркие и сухие.

- Что он вчера говорил тебе? - спросила она.

Но Ганс уже не смог ей ответить: все то, что он с необычайной остротой только что почувство-вал, рассказать было невозможно, а страшный, несвязный бред отца передавать просто не стоило.

- Мама, - сказал он тихо и вдруг закричал от тошного, противного ужаса: на столе на том же месте лежала обглоданная корка хлеба и рядом с ней мерзкий пузырек с притертой пробкой.

- Господи, - услышал он страдающий голос Ланэ, - и кто знал, кто знал только... Если бы я вчера поднялся наверх...

- Что я, кстати сказать, вам и советовал, - раздался сзади голос Гарднера. - Госпоже Мезонье идти было незачем, конечно, она женщина, но вас профессор хотел видеть, это я вам передал сейчас же, однако вы почему-то предпочли играть со мной в шахматы.

Голос у Гарднера был скорбный, тихий, вполне подходящий к обстановке. А обстановка была такая - он оставался здесь за хозяина и отвечал за все, что произойдет. И скорбь госпожи Берты он тоже разделял вполне.

Он подошел и положил ей руку на плечо.

- Ну что же, что же, госпожа Мезонье, - сказал он, - видно, такая судьба! Видите, как все это скверно повернулось! Но теперь надо помнить, что вы не одна, что у вас на руках сын, его будущее - дело ваших рук, и если вам дорог ваш муж, то сумейте вырастить его интеллект, ум, характер в вашем ребенке. Отец заблуждался, но он шел до конца по своему пути - пусть и сын его будет так же тверд и идет до конца по тому пути, по которому... Он не докончил, потому что не подумал, по какому же...

- Мама! - повторил Ганс тихо. Госпожа Мезонье вдруг подняла голову и взглянула на него.

- О чем он вчера с тобой говорил? - повторила она так же тихо, не замечая Гарднера.

Гарднер взял Ганса за плечо.

- Нет, это решительно не дело, - сказал он.- На все это есть другое время, и чем меньше Ганс будет сейчас здесь, тем будет лучше для него. Не приходит это вам в голову? Разрешите мне...

Он оторвал Ганса от пола и поднял его на руки.

- Идем, Ганс, идем, дорогой, и не надо плакать. Не надо. Подумай - ты теперь единствен-ный мужчина в доме.

Он отнес Ганса в столовую и посадил его в кресло.

- А где же Марта? - спросил он, оглядываясь. - Ведь я ей!.. Вот противная баба! Марта! Да куда же она исчезла?

Вошла Марта.

Лицо у нее было красное, словно целый день она простояла у печи.