Это противоречит тому, о чем пишет генеральный секретарь ОБСЕ (Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе) Ламберто Заньер, а именно: в ноябре 2013 года в Вильнюсе Евросоюз пытался воспрепятствовать торговле между Украиной и Россией и «занял непримиримую позицию относительно договора о сотрудничестве» между двумя соседями; жесткую позицию занял также еврокомиссар Штефан Фюле, он заявил, что «соглашение о свободной торговле несовместимо с участием в (русском) Таможенном союзе» и что «придется выбирать»[382]. Заньер отмечает также, что «в период, когда между странами преобладают враждебные отношения, включающие санкции, конструктивные решения вопросов представляются весьма затруднительными»; что позиции двух сторон настолько противоречивы, что «примирение будет трудновыполнимой задачей и займет у Украины и международного сообщества очень много времени».

К чему же сводится русофобия Запада? Вопреки желанию сделать из Путина, по модели эпохи холодной войны, сторонника грубой силы и противопоставить его Западу, якобы преодолевшему этот рудиментарный этап международных отношений и теперь, в эпоху новых технологий, действующему только на уровне слов, главным адептом военной силы являются более чем когда-либо Соединенные Штаты. Они тратят на вооружение больше, чем все остальные страны вместе взятые. Интервенция в Ирак, бомбардировки Ливии и Исламского государства в Ираке показали, что США отнюдь не отказались от hard power («жесткой силы»).

Итак, современная русофобия — это сложная, запутанная и лицемерная смесь hard, soft и smart power[383]. Это обусловленное геополитическими причинами стремление к экономическому, политическому и военному превосходству над миром, а также почти фанатичная приверженность идеалам свободной экономики и плюралистической демократии. И трудно сказать, где тут причина, а где следствие. Военное ли превосходство служит идеалам свободы или наоборот? Ответ зависит от искренности мессианских устремлений Америки и Европы.

Европейцы, подпавшие под французское влияние, являются в немалой степени агностиками и даже защитниками антиклерикальных, светских идеалов, они не в состоянии измерить долю религиозности в американской риторике — а она меж тем велика. Религиозные понятия являются неотъемлемой частью американского дискурса и воспринимаются как данность. Они почти так же прочно срослись с американским менталитетом, как шиитский ислам с Ираном или ваххабитские догмы с Саудовской Аравией, хотя и были сильно разбавлены экономическими понятиями[384].

Этот мессианизм, основанный на вере в Бога и на крепости доллара, и является основой американского soft power и популярности Соединенных Штатов. Служителям этого культа, миссионерам НПО, проповедующим демократическое Евангелие, и апостолам от финансов, ратующим за свободу обращения капитала, он дает силу искренности. Американцы верят в то, что говорят и что делают. Они считают, что имеют право навязывать свою веру раскольникам и сжигать еретиков, и делают это с той же убежденностью, с которой испанская инквизиция пыталась обратить в христианство евреев, мусульман, индейцев и других язычников во время испанской реконкисты и латиноамериканской конкисты.

Методы этой политики все те же: интервенция в слаборазвитые страны (в Афганистан, Ливию, Сирию, Ирак) и преследование тех, кто отказывается подчиняться (Венесуэлы, Кубы, Ирана, Северной Кореи)[385]. Что касается России, то с ее претензиями на мировое лидерство, с ее военным и ядерным потенциалами, с ее неисчерпаемыми природными и научными ресурсами, с ее доминирующим положением на стыке двух континентов, с широтой и многообразием ее культуры и отказом признавать американскую гегемонию она неизбежно будет восприниматься Америкой как враг, которого следует уничтожить. Тем более что Россия наотрез отказывается признавать демократические идеалы и свободу действий по-американски. Но ведь если кто-то верит, что владеет ключами от рая, он не может смириться с тем, что другим нравится жить в аду…

Как начинаются войны? Войны начинаются, когда политики лгут журналистам, а потом сами верят тому, что написано в газетах.

Карл Краус. Слова и их опровержения, 1932

Чтобы убедить, одних слов мало. Если все время повторять одно и то же — об экспансионизме России, о деспотизме российского режима, — то становится скучно. Разработать риторику, выстроить дискурс — безусловно, важно, но и это еще не все. Чтобы вас услышали, и услышали далеко, нужно придумать сюжет, заинтриговать, рассказать историю. Нужно создать миф, который пустит корни в коллективном сознании.

Создание рассказа для дискредитации России — вещь в высшей степени сложная. Как подчеркивают специалисты, это должен быть не просто рассказ, а метарассказ: рассказы в рассказе, истории в истории, они должны продолжать начатую линию, прятаться друг в друге, как русские матрешки… Одно событие вызывает в памяти другое, вплетается в целую цепь событий; одно мнение отсылает к другому, к предыдущим эпохам, к другим культурам, к далеким континентам. Но все эти истории должны быть непременно связаны с тем, что происходило на Западе, в Европе и Соединенных Штатах.

Такая разветвленная сеть историй превращается в сагу, в «гиперфикцию», порождает новую мифологию, главным мифом которой становится кровожадный русский медведь, готовый вырваться из своих дремучих лесов, ввалиться в цивилизованный мир и наброситься на бедную Красную Шапочку. Ведь не может быть сказки без чудовища, без людоеда, без злодея и без невинной жертвы — но мы всякий раз надеемся, что злодей в конце концов погибнет и зло будет наказано. Так что злодей (в данном случае Путин) — непременный атрибут мифа.

Антропологи считают, что назначение мифа — «подменить собой реальность, заглушить страхи, объяснить страшное и непонятное»[386]. В буквальном смысле метарассказ — это «рассказ о реальности, смысл которого в узаконивании прошлого и будущего». Это гипердискурс, «легитимирующий официальную политику и призванный построить общность через единение и коллективную самоидентификацию». Этот «объединяющий дискурс должен вписать новые страницы в систему верований и обозначить общие для всех ориентиры. Речь идет в некотором роде о построении „монументальной“ истории, ежесекундно превращающей настоящее и будущее в прошлое с целью продлить политическую общность (которая на самом деле отжила свой век). Таким образом, метарассказ делает нас соучастниками мифа и ритуалов, через которые политика создает легенды, традиции и символику, необходимые для освобождения граждан от ответственности»[387].