Процесс пропагандистов в народе должен кончиться сегодня приговором суда.

В субботу был я на выставке картин в Академии художеств и смотрел между прочими новую картину Семирадского, изображающую мучеников-христиан во времена Нерона. Картина производит большое впечатление, говорят о ней много.

Вчера был у меня сенатор Половцев, близкий человек великого князя Владимира Александровича и отчасти наследника цесаревича; он приехал в назначенный мной час, чтобы прочесть свою записку о нынешнем ведении государственных дел; основная его мысль: все беды наши проистекают от единоличного решения дел государем по докладам министров. Для устранения этого недостатка необходимо дать иную организацию и иное значение высшим правительственным органам: Государственному совету, Сенату, Комитету, Совету министров и проч.

Основную мысль этой записки отвергать нельзя, но предлагаемые способы исправления во многом можно оспаривать. Недоумеваю только, может ли в настоящее время подобная записка вести к какому-нибудь практическому результату. Сам автор сомневается в своевременности возбуждения подобного вопроса.

16 марта. Среда. Сегодня было примечательное заседание Совета министров. Государь собрал нас для личного объявления своей воли: приказано было в особой комиссии рассмотреть вопрос о мерах, какие следует принять для противодействия революционной пропаганде. Тимашев предложил образовать для этого комиссию из второстепенных лиц разных ведомств, с приглашением в совещания губернаторов, предводителей дворянства, жандармских чинов и т. д. Граф Пален представил курьезный схематический чертеж, на основании произведенных доселе судебных расследований изображающий, какими путями пропаганда идет из Петербурга (как центра) в разные местности России. Князь Горчаков попробовал поднять вопрос в высшую политическую сферу; но так как он по-русски говорить не умеет, то речь его не была понята.

Я, в свою очередь, развил мысль канцлера, объяснив, что для составления программы нужно сначала получить высочайшее указание относительно объема предлежащей задачи. Имеется ли в виду только обсудить еще раз одни репрессивные, так сказать, полицейские меры против пропагандистов, или угодно разобрать дело глубже, раскрыть самые причины, способствующие пропаганде, и указать меры к тому, чтобы враждебные влияния, приходящие извне, не находили у нас благоприятной почвы?

Пока я говорил, казалось, и государь, и некоторые другие лица слушали сочувственно, а принц Петр Георгиевич Ольденбургский и Павел Николаевич Игнатьев даже отозвались полным согласием. Но со стороны наших истых консерваторов слова мои вызвали целый поток возражений. Тимашев нашел в моих указаниях опасность для всего государственного строя и даже вклеил слово «конституция»; граф Толстой нашел, что ради «нескольких сот нигилистов» не стоит поднимать такие вопросы; к ним присоединился, конечно, и граф Пален, а Грейг пошел далее: он начал снова развивать мысль, что не следует всякого бедняка допускать к высшему образованию.

Весь этот хор, конечно, произвел свое действие: государь строго произнес приговор, что ему одному принадлежит право возбуждать важные государственные вопросы, а не какой-нибудь второстепенной комиссии, которая должна ограничиться только обсуждением мер, необходимых для прекращения пропаганды. Я решился, однако же, заметить еще раз, что подобной узкой постановкой вопроса невозможно разрешить задачу, что зло имеет глубокие корни и органическая болезнь не излечивается наружными пластырями. Никакого нет сомнения в том, что и новая комиссия будет так же бесплодна, как была прежняя, заседавшая несколько лет тому назад под председательством Валуева.

Из дворца я переехал в заседание Военного совета. И тут были продолжительные и горячие прения об изменении приема малолетних в военные гимназии. И тут нашли политическую сторону дела: сословные права дворянства и обязательность распространения благотворительного значения военно-учебных заведений на детей гражданских чинов. Пробило 5 часов – и мы еще не пришли к положительному результату, так что решили отложить дело до следующего заседания.

17 марта. Четверг. При докладе моем государь прочел полученные вчера вечером телеграммы из Лондона: англичане согласились подписать протокол, принять заявление графа Шувалова относительно условий, на которых мы можем войти в прямые с Портой соглашения о демобилизации и в то же время, со своей стороны, заявить, что в случае разрыва с Турцией протокол утратит свою силу. Последняя оговорка была предложена самим Шуваловым, чтобы успокоить опасения английского правительства, что на него, в случае безуспешности протокола, падут обвинения в напрасном подписании такого документа, а с другой стороны, чтоб и России, в случае разрыва с Портой, протокол не связывал рук. Комбинация эта была вполне одобрена государем; в час пополудни было обычное совещание для прочтения новых телеграмм и депеш и заготовленного канцлером ответа графу Шувалову.

19 марта. Суббота. Генерал Игнатьев возвратился; он заехал ко мне, с обычным самодовольствием рассказывал о своих успехах во всех четырех столицах и глумился над промахами графа Шувалова, который, по словам Игнатьева, до его приезда в Англию чуть не испортил дела, допустив без крайней надобности изменения в редакции протокола и связав подписание его с условием нашей демобилизации.

Сегодня вечером из Лондона получена телеграмма, что протокол подписан. Теперь развязка будет в Константинополе.

20 марта. Воскресенье. На прошедшей неделе в Берлине праздновался день рождения императора Вильгельма, которому минуло 80 лет. В этот день обыкновенно и у нас бывает торжественный обед во дворце, но на сей раз по случаю траура обед отложен до нынешнего дня. Кроме обычного тоста в честь 80-летнего императора, обед ничем другим не ознаменовался.

28 марта. Понедельник. В продолжение всей Страстной недели нечего было вписывать в дневник. Говенье и некоторые семейные заботы отвлекали меня от обычных забот служебных. Впрочем, во всё это время и не произошло ничего примечательного в ходе политических дел. Неделя прошла в ожидании известий о том, как приняты в Константинополе заявления больших держав после лондонского протокола и нашей декларации. Порта упорствует в отказе на все требования Черногории. Из Лондона получен вопрос: не согласится ли наш кабинет принять турецкого посла, не ожидая заключения мира между Портой и Черногорией? И на это наши дипломаты согласились. Но все уступки их ни к чему не ведут, а только более подстрекают нахальство и дерзость Порты.

Сегодня утром было у государя обыкновенное совещание, в котором уже и сам канцлер признал, что на мирный исход дел мало надежды. Из полученных вчера телеграмм видно, что турки решительно готовятся к войне, намереваются атаковать меридитов и не иначе соглашаются прислать в Петербург посла, как одновременно с присылкой нашего посла в Константинополь. Государь выразил негодование свое на такую дерзость и признал невозможным дольше выносить тяжелое и неопределенное положение, в котором мы находимся уже столько месяцев.

Я обратил внимание государя на необходимость такого расчета времени, чтобы в случае объявления войны можно было успеть предварительно сделать все распоряжения к переходу войск через границу одновременно с объявлением войны. Решено телеграфировать обоим главнокомандующим, чтобы они теперь же приступили ко всем приготовительным мерам, независимо от повеления о предположенной дополнительной мобилизации войск. Телеграммы эти уже отправлены мною в Кишинев и Тифлис.