12 февраля. Суббота. Утром был во дворце, сначала для поздравления их величеств и их высочеств по случаю причащения, потом с докладом и, наконец, в совещании по делам политическим. Сверх всегдашних участников этих совещаний приглашены были министры финансов, внутренних дел и государственных имуществ и Игнатьев. Двум последним министрам, не участвовавшим в предыдущем совещании, государь давал прочесть мою записку и с каждым беседовал по вопросу, предлежавшему обсуждению.

Когда все собрались в приемной комнате, я увидел ясно, что все три министра уже предварительно стакнулись с канцлером и пели его голосом; на меня же смотрели косо, избегали со мною разговора и как будто приготовили против меня грозный союз. Однако ж ничего такого не вышло. После прочтения нескольких новых телеграмм государь сам заговорил о нашем теперешнем положении и прямо объявил, что прочитанная мною в предыдущем совещании записка вполне выражает его собственный взгляд и убеждения. После того прочитаны были записки Рейтерна и Игнатьева.

В первой из них не сказано ничего нового – всё та же песнь о финансовом и экономическом расстройстве России; в записке же Игнатьева были разобраны разные предположения о предстоящем плане действий и выказана вся несообразность того предположения, которое обозначено в записке канцлера. Князь сильно морщился и дулся, а когда Игнатьев окончил чтение, не выдержал и колко заметил, что, выслушав «инструкцию», он, однако же, не может во всем с ней согласиться. Государь заметил князю, что в записке Игнатьева нет никакой инструкции, а изложены его мысли по требованию самого же канцлера.

В новой записке князя Горчакова, весьма, впрочем, короткой, повторялась прежняя мысль о том, что в случае отказа Европы от принуждения Порты Россия должна объявить, что прекращает дальнейшие совместные действия с другими державами, предоставляет себе полную свободу действий… и распускает свою армию. Такое заключение шло совершенно вразрез со всем, что перед тем было читано и говорено, вразрез с убеждением, высказанном категорически самим государем. Но его величество не возразил канцлеру и, сказав еще несколько слов, прекратил совещание.

Таким образом, ни Валуев, ни Тимашев не имели случая произнести ни единого слова, к крайнему прискорбию их, особенно Валуева, который, выходя из кабинета государя, иронически сказал обычным своим баритоном: «Кажется, сегодня нельзя пожаловаться на мое многоречие».

Казалось, эти два продолжительных совещания не привели ни к какому положительному результату. Действительно, не было сформулировано никакого заключения. Однако ж в сущности вопрос значительно разъяснился. Государь признал и ясно заявил, что как ни желательно избегнуть войны, однако ж надобно добиваться мира не какого-нибудь, не во что бы ни стало, а мира почетного, сообразного с достоинством России. Затем в записке Игнатьева намечен и некоторый план действий для нашей дипломатии с целью достигнуть результата, который дал бы нам уважительный повод к демобилизации армии. Во всяком случае, мысль о неотлагательной демобилизации была отвергнута. Такой результат можно считать уже довольно важным. Есть надежда, что мы избегнем позорного роспуска армии перед нахальством турок.

14 февраля. Понедельник. Вчера сослуживцы и приятели генерала Баранцова, числом более ста человек, собрались к обеду у Бореля; говорено немало спичей в честь юбиляра; вспоминали старину; старики как бы помолодели на несколько часов.

Сегодня же хоронили генерала Ушакова, председателя Главного военного суда; это был также человек почтенный [хотя и не обширного ума]; его уважали за благородство характера и прямоту. Я присутствовал только при выносе гроба из дому; в Невский же монастырь на отпевание не мог ехать, чтобы поспеть в заседания Государственного совета и Особого присутствия по воинской повинности. Обедал у германского посла Швейница.

15 февраля. Вторник. После доклада моего опять было совещание, к которому сверх всегдашних участников были приглашены Игнатьев и Валуев. Государь имел целью, собственно, решить вопрос о поездке Игнатьева в Берлин и Лондон для личного разъяснения дела обоим кабинетам. Канцлер оспаривал это предположение, но остался совершенно один. Государь окончательно решил, чтобы Игнатьев выехал не позже пятницы, и приказал сегодня же известить о его прибытии наших послов в Берлине и Лондоне.

Между совещанием и заседанием Комитета министров присутствовал я еще на одном из чтений офицеров Академии Генерального штаба. Обедал у их величеств.

17 февраля. Четверг. В совещании, происходившем сегодня после моего доклада, опять присутствовали Игнатьев и Валуев. Канцлер прочел составленный в Министерстве иностранных дел проект инструкции для Игнатьева. В этом проекте излагалась программа соглашения, которое могло бы привести к мирному исходу восточного вопроса, – программа очень умеренная, даже крайне скромная: мы удовольствуемся чрезвычайно малым, чтобы только иметь благовидный предлог для демобилизации армии. Надобно надеяться, что Игнатьев будет настолько ловок и искусен, что выторгует что-нибудь побольше, чем эта жалкая программа князя Горчакова.

Между тем приходят отовсюду известия благоприятные для достижения столь желаемой канцлером цели – la paix à tout prix. Не только Бисмарк начал опять говорить о полном содействии видам нашего кабинета, но даже злой наш враг Биконсфильд вдруг переменил тон и заговорил с графом Шуваловым о своих дружеских чувствах к России. Ключ к этой загадочной перемене заключается в том, что Берлинский кабинет неосторожно обратился к Лондонскому с предложением довольно рискованным – действовать заодно против Франции. Тайные замыслы Бисмарка обнаружились; вот для чего он нас втягивал в войну с Турцией и кокетничал с Австро-Венгрией. Однако ж Лондонский кабинет отверг предложение, и можно думать, что эта неудача заставила Бисмарка возвратиться к прежней роли – друга России, а Биконсфильда – быть осторожнее и больше прежнего оберегать Европу от войны.

Порта, со своей стороны, продолжает доискиваться благорасположения Европы заключением мира с Сербией и Черногорией, обещанием реформ и уверениями в желании своем распустить войска, содержание которых становится слишком уже не по силам ей. Мир с Сербией уже почти заключен; черногорские делегаты прибудут завтра в Константинополь. Граф Шувалов уведомляет, что идет речь о посылке турецкого чрезвычайного посольства в Петербург. Всё это факты, которые облегчают мирный исход восточного вопроса, и теперь я начинаю верить тому, что мы действительно избегнем войны, хоть и не достигнув никакого существенного обеспечения на будущее. Мы демобилизуем армию, успокоимся на некоторое время, но никто не поручится за продолжительное спокойствие на Балканском полуострове, и восточный вопрос может вспыхнуть снова, при обстоятельствах еще менее благоприятных для нас. Сама Англия уже начинает предвидеть близкий распад Турецкой империи; Биконсфильд уже заводит речь о необходимости соглашения между державами на такой случай. Есть ли тут действительная перемена во взглядах первого британского туркофила, или же это только удочка, на которую он хочет поймать русскую дипломатию?

19 февраля. Суббота. Поездка Игнатьева в Лондон встревожила и нашего посла, и английских министров. Уже прежде граф Шувалов телеграммой отклонял неудобное для него прибытие Игнатьева; теперь же сам Игнатьев перед выездом из Петербурга получил от лорда Солсбери убедительную просьбу отказаться от приезда в Лондон, потому что, по его мнению, приезд этот может более повредить делу, чем уладить его. Вследствие такого опасения решено, чтобы Игнатьев из Берлина ехал не в Лондон, а в Париж, куда выедет граф Шувалов для личных с ним объяснений. (Канцлер наш торжествует. Я встретил его, выходя после доклада из государева кабинета.)