Он замялся, прощаясь с нею у входа в метро и вовсе не желая отпускать навсегда.

— Последняя прямая, — неоригинально обозначил он близость дома, и Мария произнесла в ответ тоже что-то необязательное.

Потом она вдруг обронила, что дочери, наверно, ещё нет дома, и Свешников ловко ухватился за подсказку, предлагая чаю и кофе — передышку в пути.

— Да что вы, — глядя снизу вверх, ласково отказалась она. — Мы с вами разыгрывали совсем не такую пьесу.

— Древнюю трагедию. С хором.

— А теперь хотите — водевиль… Согласиться на такие крайности — верный провал.

— Есть логика сюжета. Посмотрите, как подстроена подмена аэропорта — явно неспроста. Значит, не пройдёт бесследно. Или же надо её вычеркнуть и лететь ещё раз.

— Не дай Бог. Видно, вы ещё не почувствовали, как устали — не от полёта, а — за все эти дни. А ведь впереди — новогодняя ночь…

— Кто знает, что там, впереди?

— Смотрите, не накликайте… Ну, прощайте, всё ж. С наступающим!..

Такой скучной развязки Свешников не хотел бы, но и замена её в воображении постельной сценой завела бы в тупик: не стоило свеч придумывать лёгкие победы на всяком ровном месте. В действительности он согласился бы не меньше чем на очевидную перемену судьбы, и тут не могло найтись момента удобнее переезда в Германию, из-за которого Дмитрий Алексеевич навсегда оказался одним среди чужих (вовсе не аборигенов, а — соседей по общежитию), не находя, с кем перемолвиться задушевным словом: тут и стала бы великой радостью встреча с давнишней любовницей. Поначалу на неродной земле только и оставалось бы, что придумывать истории, оттого что не так просто свыкаться со внезапной зыбкостью своих ощущений: будто не узнавая сам себя, он часто думал бы невпопад и держался неуверенно, как в тёплом пруду с плохим — со стёклами и железками — дном, где хотя и приятно барахтаться в ласковой водичке, но кажется невозможным когда-нибудь ощутить почву под ногами, постоять, — лишь там ему могли понадобиться небылицы.

«Над вымыслом слезами обольюсь», — припомнил он.

Никакие события, считал Дмитрий Алексеевич, не имеют конца, а продолжаются в будущем; всякое из них влечёт за собой другие, но какие и как — заранее не угадать. Мария же видела, напротив, как иной раз что-то и в близких днях пропадает бесследно. Происшествие в аэропорту, где сотни людей были в отчаянии и озлоблены, свело её со Свешниковым (возможно, для того и было устроено, чтобы свести); такой пролог мог бы предвещать необыкновенную судьбу — она и оказалась невообразимой, только совсем в другом смысле: нежданная беда уничтожила всё, чем Мария жила до сих пор, и сюжет с дорожным романом забылся как ничтожная банальность; порвав со всем и со всеми, она хотела одного — исчезнуть, но не знала как. Её воли не хватало ни на то, чтобы жить, как жилось, ни на решительные шаги, и так могло бы длиться до умопомрачения, не вмешайся, наконец, посторонние силы.

Ей бы хотелось уйти долой с глаз тех, кто её знал, да они уходили и сами: время от времени кто-то из людей, ей знакомых, пропадал, проявляясь потом далеко за границей, но она не испытывала к ним зависти, оттого что уезжали кто — в Израиль, пугающий убийственным климатом, а кто — в Штаты, страну слишком далёкую, для того чтобы мечтать о ней как о новом своём доме. При случае Мария привычно говорила, что вот в Европу — да, уехала бы, не раздумывая, — однако туда никто не звал.

Позвали, как водится, неожиданно: мелькнули то ли анекдоты, то ли слухи, потом — доверительные известия вполголоса, и наконец всем стало известно, что теперь эмигрантов из Союза стала принимать Германия («Какая, Восточная?» — «Да теперь — единая?» — «Всё равно, это самый центр Европы — Господи, рукой подать до… до всего!..»). Мария, после прежних своих заявлений, казалось, могла не колебаться и засуетилась было, но её скоро осадили: в этой земле вовсе не ждали таких, как она, полукровок (она, впрочем, так и знала, что дело не обойдётся без подвоха). Половинчатость её национальности попортила ей немало крови ещё при старой власти; теперь всё повторялось, пусть и с обратным знаком, — при новой.

Помог, как мы уже знаем, случай, и она всё ж уехала, как оказалось, навстречу продолжению романа. Свешников тут был ни при чём; встреча с ним за границей тоже пока ещё ничего не нарушила.

Ей порой представлялось, что они двое живут не просто каждый сам по себе, а — в разных мирах, и, двигаясь в одну сторону, никогда не сойдутся вместе. Такая параллельная жизнь виделась им всё же неодинаково, и если, по Свешникову, их разделяла сплошная стена, то в воображении Марии эта фанерная, как в бараке, перегородка преобразилась в прозрачную занавеску, и здесь можно стало, по крайней мере, подавать друг другу знаки. Сами же миры обладали тем неприятным свойством, что гибель человека в одном из них вовсе не отзывалась рождением его же — во втором.

Мария вдруг всполошилась, что Свешников может не вернуться из Москвы.

— Я одинока, как проститутка, — пожаловалась она новой соседке Ирме.

— Почему — как? — брякнула та.

Соседка появилась несколько дней назад, а до тех пор Мария жила одна в неудобной квартирке, выходившей прямо, без предисловий, на лестницу, сбоку — на ступеньки, так что при выходе нужно было осторожничать. Это жилище, состоящее из двух каморок, не имело своих ни душа, ни кухни, и новых охотников поселиться там не находилось, отчего ей, быть может, и удалось задержаться в общежитии на лишний год. У Ирмы, однако, не оставалось выбора: она угодила в большой заезд, когда хайм набился до отказа. Мария встретила известие о подселении с понятным неудовольствием, но несколько первых дней почти не видела и не слышала новой жилицы — пока однажды, возвращаясь к себе, не нашла её сидящей в общей кухне на подоконнике: та захлопнула дверь, оставив ключ в комнате. Картина была трогательной: брошенная девочка, сиротка, отчаявшись достучаться хотя бы в какой-нибудь дом, прикорнула у случайного окошка. К ней легко удалось мысленно примерить одежду воспитанницы строгого института — серые пелерина, фартучек, башмаки… Впрочем, нынешние блузка и пёстрые колготки определённо ей шли.

— Вот в чём прелесть одинокой жизни, — не к месту весело сообщила Ирма, — случись что — и остаёшься ночевать на приступках.

«Если не вернётся мой друг, — захотелось отозваться Марии, — то случись что — и некому будет похоронить», — но она замешкалась с ответом — не оттого, что почуяла несуразицу, а боясь, как бы потом не пришлось рассказывать всё в лицах — о том, например, что после одинокой жизни приходит и одинокая кончина и что на похоронах Захара Ильича были кроме неё только двое (порывался ещё и Свешников, чтобы не оставлять женщину одну, но Мария запретила ему, так и не посвящённому в её историю: иначе пришлось бы открыть, кем ей приходился этот Захар Ильич, а там, пожалуй, открылись бы и другие секреты…).

— А я о себе вот что думаю, — всё-таки решилась она. — Случись что — и даже некому будет похоронить.