к окну. Из дома напротив выходят двое лахтарей, неся в руках связанных живых кур, а за ними выскакивает простоволосая карелка. Она не плачет и не ругается, — она только цепляется с умоляющим видом за полы солдатских шинелей, словно желая припасть к ногам солдат, но те делают вид, что не замечают ее. Вся эта процессия выходит на улицу и направляется к штабу.

— Господин офицер позволит вопрос?

— Ну!

— В детстве, когда мы шалили, господин пастор грозился отправить нас на Огненную Землю, где нас должны были пожрать дикари. Так вот, не думает ли господин офицер, что, наряду с награбленными курами и поросятами, пленное население также могло бы быть включено в меню финской армии?

Лицо офицера багровеет.

Вечером врач зашивает Рику рассеченный висок и бинтует грудь. Рику молчит. Кончив работу, врач уходит, но около десяти часов вечера возвращается еще раз.

Рику лежит с широко открытыми глазами и, кажется, к чему-то прислушивается. Но, кроме воя пурги, ничего не слышно. Увидев врача, Рику улыбается:

— Я был со своими.

Врач поводит плечами — в знак непонимания.

— Я видел красные флаги на Длинном мосту, — поясняет Рику. — Они уже были там однажды и будут снова. А вам, врач, часто приходится выступать в роли инквизитора? Сколько вам платят?

Врач густо краснеет.

— Ничего, — утешает его Рику. — Вам недолго придется со мной возиться. Если дело пойдет так же хорошо и дальше, уже через неделю от меня останется только дырявый мешок. Но я не завидую вам: не так-то просто каждый вечер заново штопать человека для того только, чтобы утром господин офицер мог играть в допрос.

— Знаете, — говорит врач, — я вам сочувствую. Вы мужественный человек. А мужество нужно уважать в каждом человеке.

— Бросьте вы эту чепуху! Какое мужество? То, что я не хочу открывать душу этому ублюдку? Или то, что терплю истязания? Меня всю жизнь истязали, либо я истязал себя сам, работая ради куска хлеба. Я пытал себя бессонницей, холодом, голодом…

— Да, но…

— Расскажите что-либо о себе, доктор. Все-таки, признаюсь, мне скучно: ваши офицеры совсем неостроумный народ.

Незаметно время уходит за полночь. Спохватившись, что уже поздно, врач комкает конец беседы.

— Да, для семьи отца настали плохие времена, он уже подумывает о переезде в город. Земля кормит плохо, а у государства такой большой рот.

— Он станет еще больше, если вы что-либо завоюете. Аппетит приходит во время еды. Впрочем, вы можете спать спокойно, — что может завоевать наемная банда?

— Сможете вы бежать?

Рику с любопытством смотрит на врача. Тот смущается.

— Я не хочу помогать красным, я нейтрален. Но то, что здесь с вами делают, — позор, средневековье.

— А как же частная практика в Хельсингфорсе?

— Я думаю… При чем тут практика? Есть вещи, которые… — Голос врача переходит в истерический крик: — Я им не палач!

Рику долго смотрит на затканное морозом окно, словно обдумывая дорогу, и слабо мотает головой.

— Нет, не могу. Снега, леса, горы… Меня шесть раз пытали, меня оставляли на морозе в одном белье, пока я не падал без чувств. Они меня убили. Слышите: они и вы. Разве вы врач? Вы мясник, вы… — Рику приподнимается, глаза его блуждают, руки судорожно теребят одеяло. — Будь они прокляты, будь проклята земля, породившая эту мразь! Но вы заплатите, вы за все заплатите. Вы думаете, красные ушли, красных нет. Ха-ха-ха! Красные повсюду, их глаза всегда устремлены на вас, их руки сжимают оружие. Берегитесь, вам уже не выбраться отсюда.

Врач закрывает лицо руками.

— Что я могу сделать, что?

Голос врача приводит Рику в себя.

— Не надо, я погорячился. Ну, что, в самом деле, можете вы сделать.

За Рику приходят. Двое солдат с бесстрастными лицами грубо срывают с него одеяло. И вдруг врач разражается бранью:

— Вон отсюда! Я не позволю издеваться над больными!

Утром его вызывают в штаб. Офицер кисло улыбается.

— Придется просить вас оставить больного в покое, у нас так много своих раненых. Родине нужны бойцы.

— Господин офицер, — почтительно говорит врач, — христианская религия и медицинская этика не позволяют бросать человека, который находится при смерти. Я смогу ухаживать за всеми больными.

— Вы — военный врач и будете делать то, что я вам прикажу.

— Почему же красные лечат и кормят наших пленных? А они далеко не христиане. И что тогда обозначают наши гуманные идеи, за которые мы боремся здесь, вдали от родины?

— Вам не обязательно знать, за что мы боремся. Идите.

…И вот — белые отступают.

Где-то прорвался фронт, где-то красные нанесли сокрушительный удар передовым частям, и тылы охватывает паника. Самые нелепые слухи громоздятся один на другой, и финские отряды день и ночь катятся по занесенным снегом лесам к границе и дальше, в глубь своей страны. По следам отступающих пылают пожарища, кружится по снегу пепел. Все взрослое население, запасы продовольствия и скот из оставляемой местности угоняется, увозится в Финляндию.

Истерзанный, весь в повязках и бинтах, Рику лежит на санях. В суматохе о нем забыли, и он погиб бы в горящей избе, если бы не врач, положивший его на подводу.

Ветер кружит белые хлопья, скрипят полозья саней, гудят вершины заснеженных сосен. По дороге, увязая в снегу, бредут усталые вконец люди.

Рику лежит молча. По временам он открывает глаза, но в них нет уже интереса к происходящему. Мысли его, тяжелые и безрадостные, бегут в прошлое, в который раз развертывая перед ним события последних дней. Вот его спрашивают, не знает ли господин пленный, кто из жителей деревни помогает красному командованию собирать сведения. Не знает? Он вполне уверен в этом? А они думали… Ну что же, позволит ли господин красный раздеть себя? В поясницу Рику втыкают булавку. От неожиданной боли жалобный стон помимо его воли срывается с посиневших губ. В комнате взрыв хохота: красные дьяволы боятся обыкновенных булавок. Рику закусывает губы и выпрямляется. Укол повторяется, но это ничего, совсем не больно. Как смешно, в самом деле, — разве можно пугаться булавки на войне? Однажды мать во время стирки также наколола палец булавкой, началось гнойное воспаление, и она две недели не могла работать. Тогда Рику часто посылали занимать хлеб у соседей, рабочих.

Теряя сознание, Рику падает на заплеванный пол.

— Ничего, — говорит егерь, — ничего, вылечим.

Из туманной дали смутно начинают вырисовываться далекие образы, и вдруг режущая боль заставляет Рику приподняться. Перед носом зажгли вату, и, оказывается, это от дыма такая боль. Никогда не поверил бы.

Поддерживаемый солдатом, Рику встает. Что ж, если ему