был самый настоящий волк. Впрочем, и челюсти и взгляд зверя, а особенно широченная грудь и неповорачивавшаяся шея говорили сами за себя.

Однако самым примечательным из достоинств пса, несомненно, являлось имя. Да, да, страшную зверюгу и звали страшно, иные, услышав кличку собаки, начинали креститься. Lucas de Fers, что хотя и переводилось как Железный Лука, или Лука Фера (то есть Фернана), однако по звучанию больше напоминало одно из имён врага рода человеческого — Люцифер.

— Эй, страхолюдина! — как-то обратился к Фернану князь, впервые увидев слугу своего бывшего оруженосца. — Я с тобой говорю, дьяволово отродье! Что это за тварь крутится около тебя?

— Железный Лука, ваше сиятельство, — прошептал грум, склоняясь в почтительно поклоне. — Умный пёсик, совсем не злой.

— Как-как? — Ренольд не поверил своим ушам. — Он что, откликается на это имя? — Когда выяснилось, что всё на самом деле не шутка, князь неожиданно попросил: — Продай мне его!

— Зачем вашему сиятельству этот дармоед? — удивился Фернан. — Такому неблагодарному, такому гнусному псу не место возле такого высокородного господина, как ваша светлость. К чему он вам?

— Я хочу подарить его нашему святейшему, нашему любезному монсеньору, патриарху Эмери, — признался Ренольд. — Ну как, продашь?

Реакция грума приятно удивила князя.

— Раз такое дело, ваше сиятельство, — сказал он со вздохом, — тогда берите его даром. Только вот что, мне также придётся пойти на службу к его святейшеству, а то как бы пёсик не зажрал его. Говорят, наш монсеньор порядочная жадина, а Лука не переносит голода. Только я и смогу удержать моего Железненького от столь жуткого святотатства — полакомиться мясцом его святейшества! Я так и холодею от ужаса, как подумаю об этом. Если бы я не знал Луку, то и в жизни не поверил бы, что какая-нибудь тварь может осмелиться на такое. Поднять руку или, простите, лапу на самого патриарха, это кем же надо быть?!

— Ты и правда так думаешь? — спросил князь строго, внимательно вглядываясь в нарочито серьёзную физиономию грума.

— Да! — заорал Фернан и заявил: — Я люблю нашего монсеньора пуще самого Господа!

Ренольд уже готов был решить, что мужик или непроходимо глуп, или труслив, как вдруг заметил промелькнувшую в глазах владельца пса глумливую усмешку. Князь понял, что Фернан любит святош ничуть не больше, чем он сам.

— Меня радует твоё благочестие, раб, — похвалил грума Ренольд. — Я передумал, если ты и правда хочешь уступить мне своего зверя, я возьму его себе, а для патриарха... я не забуду о том, что ты сказал мне! Думается, если у собаки такое имя, она должна крепко любить попов!

— О ваше сиятельство, — зашептал Фернан, и глаза его наполнились притворной скорбью. — Он их точно любит, но пока, увы, не попробовал ни одного.

— У него ещё всё впереди, — пообещал князь.

Через некоторое время после этой встречи Фернан, оставаясь слугой Ангеррана, фактически на довольно длительное время перебрался в дворцовую псарню, где пребывал до тех пор, пока не добился от пса безоговорочного послушания и преданности новому хозяину. Правда, нескольким псам пришлось поплатиться жизнью за попытки оспорить право чужака на власть в собачьем княжестве, ну так что за беда? Вскоре Железный Лука стал бесспорным лидером на псарне.

Как и предполагал Ренольд, собака невзлюбила патриарха с первого взгляда, вернее, возненавидела его с первой встречи на пиру, где оба занимали, конечно, разные, сообразные с положением в обществе, места. Эмери не мог не знать про отношение к нему княжеского любимчика и не мог прийти в восторг от соседства с ним. Виделись же они, когда князь находился в городе, едва ли не ежевечерне; поскольку Ренольд непременно требовал от патриарха посещения своих пиров.

В тот летний вечер монсеньор, получив приглашение князя принять участие в очередном празднестве, словно предчувствуя недоброе, хотел отказаться, но, подумав немного, не решился на такой шаг. Испытывая на пиру необъяснимо сильное беспокойство, он с трудом дождался момента, когда княгиня покинула пиршественную залу. Едва это случилось, Эмери тотчас же начал подниматься, но князь остановил его.

— Не спешите, ваше святейшество, — проговорил он с подчёркнуто просительными интонациями, что сразу же очень не понравилось патриарху. — Побудьте с нами ещё немного. Не обижайте меня и моих гостей.

Ренольд обвёл рукой собравшихся, и святитель заметил вдруг, что среди пировавших нет ни одного из тех, кто явно или тайно не одобрял дворцовых оргий да и вообще тяготился правлением избранника Констанс.

— Я пробыл достаточно, чтобы никого не обидеть, — твёрдо произнёс Эмери. — А теперь, ваше сиятельство, позвольте откланяться.

— Не покидайте нас, — вновь попросил Ренольд. — Может, вам не нравится кухня? Слишком постная на ваш вкус? То-то я смотрю, вы за весь вечер ничего не съели.

Патриарх почувствовал насмешку, ибо, несмотря на то, что была пятница, к столу без стеснения подавали не что-нибудь, а поросят, да и большинство прочих блюд трудно было назвать постными. Эмери, который на людях всегда пёкся о соблюдении приличий, не решился указать на это князю сразу, однако промолчать теперь монсеньор просто не мог.

— Не подобает доброму христианину, а уж особенно служителю Божию, в день, когда Господь наш Иисус Христос претерпел за грехи наши, вкушать скоромное, — возвышая голос, произнёс патриарх, но всё-таки сел.

— А что за день сегодня? — с наигранным удивлением поинтересовался Ренольд. — Не помню, чтобы он был отмечен каким-то особенным событием, кроме разве что одного, это день памяти святого мученика Райнальда, моего покровителя. Если вам, ваше святейшество, это неизвестно, то я, так и быть, открою вам секрет, меня как раз и назвали в его честь. Так что и я в какой-то мере тоже святой.

Рыцари и некоторые их изрядно подгулявшие подружки засмеялись. Они хохотали долго и заливисто, пока, наконец, сеньор, видя, что Эмери хочет высказаться, прервал их жестом.

— Позвольте, ваше сиятельство напомнить вам, что сегодня пятница, — с нажимом произнёс патриарх. Он понимал всю тщетность, более того, опасность завязавшегося спора, но сдержаться уже не мог. — А это...

— Это день памяти мученика Райнальда, — перебил гостя хозяин.

— Церкви не известен такой мученик, — возразил Эмери. — Среди святых, принявших смерть во имя Христа, он не значится!

— Какое умаление чести моего святого, а он, бедняга, так чтил все