Я изучил медный пол, зеленые столбы, обозначающие «береговую линию», к которой мне в конечном итоге придется прыгать, а также безупречный купол над головой. Выворачивая шею так и этак, я все время спотыкался о своего спутника. Ситуация превращалась в комическую. Я старался не думать о нем, потому что знал: он смотрел на эту комнату часами, днями, пока не иссох. Задумался до смерти. Так что и мне это не сулило ничего хорошего.

Что у меня было такого, чего не было у него?

Я начал задаваться вопросом, насколько хорошо сработала бы ловушка, если бы дюжина человек стояла на ней в нужный момент. Чем больше народа, тем вероятнее, что нарушение равновесия оказалось бы внезапным и фатальным. Даже если бы каким-то чудом люди оказались распределены по «тарелке» равномерно, им пришлось бы всем одновременно с нее спрыгнуть, иначе большинство из них канули бы в дыру.

Похоже, единственным обнадеживающим сценарием был тот, в котором два уравновешенных человека примерно одного веса стояли вместе в опорной точке в тот миг, когда ловушка сработала. Если бы им хватило самообладания, не было бы ничего трудного в том, чтобы направиться в противоположные стороны, используя друг друга в качестве противовеса, пока благополучно не достигнут недвижного пола.

И в этом заключалось откровение: что у меня было такого, чего не было у моего бедного спутника? У меня был противовес. У меня был, разумеется, он сам.

Оставалось лишь заставить мертвеца идти.

Впрочем, зачем идти? Он же мог скользить.

Я расстелил накидку-табард и закатил рыцаря на нее, надеясь, что кусок войлока послужит в качестве саней. Я не позволил себе слишком сильно задуматься о том, что собирался сделать; я подозревал, что в этом конкретном случае рассудительность будет врагом мужества.

Я уперся пяткой в бок трупа и оттолкнул его.

Не буду притворяться, что все прошло гладко. Я переоценил вес скелета и едва не соскользнул с «тарелки» сразу же. Он понесся на меня по наклонному полу, и мне его пришлось перепрыгнуть, чтобы мы с ним не столкнулись. Один из нас покинул центр, и «тарелка» наклонилась в новом направлении. Я попытался исправить это, но вышло так, что храбрый рыцарь съехал обратно.

После всех этих прыжков и скольжений мы вернулись туда, откуда начали.

Моя вторая попытка была более продуманной. Постепенно мне удалось сдвинуть рыцаря к противоположному краю плиты. Я тихонько шагал вперед, и он отступал; я шагал назад, и он останавливался. Наш телескопический танец длился, казалось, несколько часов, но это вряд ли заняло больше нескольких минут.

Когда я наконец добрался до края ловушки, мне пришло в голову, что в тот миг, когда я сойду с пластины, рыцарь будет бесцеремонно сброшен в пустоту. Не лучший способ обойтись с человеком, который спас мне жизнь, но ничего не поделаешь.

Сойдя с «монеты», я увидел бездну внизу и шпиль, на котором балансировала пластина. Потом пол снова выровнялся, рыцарь исчез.

Я вернулся на развилку, где оставил библиотекаря, и нашел его свернувшимся калачиком на моем ранце, спящим на банках с едой, как дракон на сокровищах.

Я чудовищно болен весь день. Трясусь в ознобе, головокружение сводит с ума. Что бы я ни отдал за кровать, грелку и миску бульона. Я лучше съем плоского морского ежа, чем еще одну галету.

Я надеялся, что мое выздоровление пойдет по надежному восходящему пути. Вместо этого я чувствую себя так, словно исследую пики и долины странной гористой местности. То иду вниз, в расщелины абсолютного страха и дискомфорта, то через несколько мгновений поднимаюсь в ясность и спокойствие, которые длятся достаточно долго, чтобы следующий спад показался еще острее.

Когда это закончится?

Мне неоднократно приходилось останавливать наше продвижение, чтобы перевести дух, и библиотекарь, этот рыжий оппортунист, не упускал возможности клянчить еду. Он разрешил мне пару раз вздремнуть, но я просыпался от самых ужасных кошмаров. Если мое состояние ухудшится, смогу ли я продолжить путь? Но разве у меня есть выбор? Разве Сфинкс его мне дал? Я начинаю понимать, как человек вроде Марата мог возненавидеть такого хладнокровного хозяина.

Впервые с начала этой ужасной миссии я радуюсь одиночеству. Не хотелось бы, чтобы меня видели таким. Достоинство – вещь совершенно эфемерная, подобная пыльце с крыла бабочки. После того как она осыпалась, вернуть ее на место невозможно. Кроме того, я не желаю больше пользоваться добротой друзей. Они и так проявили ко мне достаточно терпения.

Невзирая на горячку, я, кажется, заметил изменения в окружающей среде. Я не доверяю своим чувствам в достаточной степени, чтобы быть в этом уверенным, но, похоже, я вошел в иную часть книгохранилища.

Я все еще слышу жалобные крики и рыдания из-за темных книжных шкафов, но теперь мне не трудно их игнорировать. Я усвоил урок. Впрочем, голоса внушают мне чувство глубокого одиночества.

Библиотекарь, должно быть, подозревает, что я болен. Совершенно нехарактерным образом мохнатый академик провел последние полчаса, свернувшись калачиком у меня на коленях. Я не смел его гладить, но оценил тепло и компанию.

Завтра – седьмой день нашего путешествия. Я склонен верить, что это будет день, когда я возложу руки на книгу Сфинкса о зоотропах, – тот самый день, когда мы повернем в обратный путь, домой.

«Домой». Какое забавное слово для обозначения всего, что я оставил позади.

День 7-й

Я съел половину запасов еды, но конца пути не видно. (Дурацкая формулировка для путешествия по лабиринту. Ну конечно, конца не видно! В этом весь смысл лабиринта!) Завтра начну распределять галеты. Почему-то сомневаюсь, что библиотекарь согласится на такую несправедливость.

Боже мой, что же я скажу Эдит?

Очевидно, что требуются надлежащие извинения. Такое стуком в дверь не передашь. Я слишком многое о себе возомнил. Я не избранный. Башня меня не наказывает. Я один из миллионов, и мои проблемы действительно обычны.

Вопрос, к которому я все время возвращаюсь, таков: когда погоня за потерянной любовью превращается в отвращение к самому себе? Можно ли искренне любить кого-то – и потерять его столь же искренне? Сторонник дисциплины во мне хочет верить, что наказание суть искупление, но, будь порка настолько хорошим средством исправления человеческой натуры, разве я к этой минуте не сделался бы святым?

Надо простить самого себя. Надо вымолить прощение, которого я заслуживаю. И надо сделать свою жизнь чем-то бо́льшим, нежели попыткой рассчитаться за прошлые неудачи.

Я взял на себя обязательство дойти до Пелфии и сделаю это, хотя, по правде говоря, не рассчитываю найти там Марию. Уверен, Сфинкс достаточно умен, чтобы разыскать несколько деталей моей достаточно публичной жизни и с их помощью соорудить приманку для меня. Все, что ему нужно было сделать, – это сказать: «красный пробковый шлем» – и я с радостью отписал бы свой корабль. Вот дурак! Я не могу позволить себе продолжать быть таким отчаявшимся, таким наивным. Я подвергаю опасности друзей!