Нортон справилась со шпингалетом, но теперь заело раму.

– Ну же!

Жук подлетел вплотную, изящно покачиваясь в воздушном океане.

Джейкоб ощутил тепло, когда жук коснулся его губ.

Челюсти жука открылись и захлопнулись, зашуршал жесткий панцирь.

Жарко пахнуло сладким дыханием.

Потом жук нехотя отстранился, не сводя взгляда с Джейкоба, развернулся и с жужжаньем устремился к Нортон.

Услышав его, Присцилла вскрикнула и пригнулась. Жук пролетел мимо нее и, пробив дырку в стекле, растворился в ночи еще одной черной звездой среди множества черных звезд.

Бракосочетание Исаака Каца и Фейгеле Лёв совершается в Староновой синагоге в полдень среды, дабы слияние новобрачных произошло в ночь на благодатно плодоносный четверг.

На помосте под хупой виновники торжества, их отцы, свидетели – величественный Мордехай Майзель и скромный Давид Ганц, братья и прочие родичи мужского пола. На скамьях благодетели, наперсники, светлые умы, сторож Хаим Вихс и финансист Яков Бассеви[57], делегации талмудистов из Кракова, Острога и Львова. Император прислал поздравительное письмо. Пергаментному свитку с золотой каймой и отменной каллиграфией предоставлено отдельное почетное место в первом ряду, где он покоится на подушке красного шелка.

В тесноте женской половины матери и родственницы по очереди заглядывают в смотровые оконца. Синагога так забита, что буквально трещит по швам.

В дверях исполин Янкель сдерживает толпу.

В праздничных нарядах люди пришли из дальних и ближних селений, дабы выразить любовь и почтение. Дюжины дюжин облепили крышу и свесились с карниза, надеясь хоть что-нибудь углядеть сквозь розетку. Сотни сотен снаружи приникли ухом к каменным стенам. Тысячи тысяч запрудили окрестные улицы: старые и молодые, немощные и здоровые, заклятые враги стоят впритирку, забыв ссоры, боясь пропустить звон разбитого бокала, возвещающий о завершении обряда.

Однако звон слышен аж до самой Заттельгассе, и ему вторит одобрительный рев неисчислимых глоток:

Мазел тов![58]

Запрет на публичные концерты временно снят, и девять оркестров наяривают девять разных мелодий. Народ притоптывает, свистит, хлопает в ладоши и распевает. Сумасшедшая какофония вдвое громче, когда Янкель расталкивает зевак у входа, дабы новобрачная пара могла с порога помахать своим обожателям, а затем уединиться в отдельной комнате.

В кои-то веки всего вдоволь: еды, питья и улыбок. Майзель и Бассеви об этом позаботились. Гетто превратилось в огромный банкетный зал под открытым небом – дощатые столы растянулись по всей Рабинергассе, ломятся от снеди. Приглашены все желающие, и народ подчищает блюда с маринованной морковью и фаршированными потрохами, заливными голяшками и картофельными клецками. Под сугробами хрена посверкивают целиком фаршированные щуки. Праздник подобен разгулу весны. Ребятня объедается медовыми калачами, отламывает марципан на розовой воде, горстями хватает вишни, моченные в пиве.

После пятнадцатиминутного уединения молодые вновь выходят к гостям, толпа встречает их криками и, рукавами утерев рты, пускается в пляс.

На помост ставят позолоченные стулья. Орда музыкантов, как-то сумевшая сговориться, дает жару, подхлестывая водоворот разлетающихся бород, черных сюртуков и ног, сбросивших башмаки и взлетающих к небу. Затейник Хазкиэль выводит свою труппу лицедеев, акробаты крутят сальто и строят высоченные пирамиды в четыре человека, храбрецы ловко жонглируют фруктами, факелами и бокалами.

В центре кутерьмы восседают Исаак и Фейгель; они аплодируют каждому номеру и, как дураки, ухмыляются толпе и друг другу.

Еще? Еще!

Веселье – святое дело, ибо нет важнее заповеди, чем дурачиться на радость новобрачной. Россыпь скрытых талантов. Всем известно, что Йомтов Глюк горазд починять телеги. Но кто бы мог подумать, что он еще и акробат? Кто знал, что Гершом Замза умеет плясать с бутылкой на голове?

Тон задает сам ребе, который то и дело присоединяется к танцорам, выделывает коленца, и Фейгель визжит от смеха. Весь красный, великий ребе падает на стул, но, чуть отдышавшись, вновь вскакивает и самозабвенно пускается в пляс, и так до самой ночи.

Еще!

Двери нараспашку, горят костры, все пьяные – гетто беззащитно. Однако ребе постановил, что нынче не будет дозора. Чтобы не нарушить дух веселья. Как аргумент, он цитирует Писание:

Бог защищает бедняков, Янкелъ.

Но привычка – вторая натура. Пока шумит веселье, она по краю обходит толпу. Узловатым языком трогает нёбо – новая привычка – и разглядывает незнакомые лица. Одни, увлеченные праздником, ее не замечают. Другие вперяют взгляд в землю, а потом шепчутся ей в спину:

Глянь, какой здоровенный.

Думают, она не слышит. Шум-то невообразимый. Но ее зрение и слух, некогда замыленные, обрели небывалую остроту. Стоя во дворе ребе, она слышит талмудические дебаты за окнами дома учения. Туманной ночью видит букашку, пролетевшую по небу.

Есть и другие неожиданные перемены.

Ауры: теперь она видит их у всех, с каждым днем четче. Утешительное открытие: аура бывает не только серой, но розовой, сапфировой, кремовой, землистой – всех бесконечных неуловимых оттенков страсти.

В палитре любовь счастливая и неразделенная, ненависть пылкая и закоренелая.

Соседская зависть, супружеская ревность, ребячья взбалмошность. Греховная радость новизны. Бездонная нужда, питающая бахвальство.

У каждого своя неповторимая аура, и сейчас улицы затоплены сияющим морем нравов, а она смакует ослепительное, невообразимое зрелище.

В конце Рабинергассе она заглядывает за перегородку, отделяющую мужской праздник от женского. Будь на ее месте любой другой мужчина, это сочли бы возмутительным нарушением приличий, но все знают, что исполин Янкель дурачок. Никто не заподозрит его в похотливом умысле.

Глаза ребецин сухи, она хлопает в ладоши в такт отдаленной музыке. Похоже, Перел смирилась с этим браком. Конечно, нелегко, когда одно твое чадо замещает другое. По бокам ребецин сидят ее дочери и невестка. Пустой стул в память о Лее.

Она ловит взгляд Перел, сквозь чад и шум они безмолвно переговариваются.

– Янкель! – Хаим Вихс тянет ее за накидку. – Тебя ребе зовет!

Ребецин улыбается и машет рукой: ступай, со мной все хорошо.

Вихс втаскивает ее в центр круга танцоров, где ее ждет ребе. С величайшей осторожностью она берет его за руки, и они пускаются в пляс. Ребе пыхтит, задыхается, по его длинному худому лицу струится пот, но, когда она пытается сбросить темп, он крепче прижимает ее к себе и, раскачиваясь, шепчет ей в грудь: «Не отпускай меня, не отпускай». Она слышит его разбитый голос и понимает, что не пот струится по его щекам. Это слезы.