Перел заворачивает голову, прячет ее на полку и деревянным штырьком запирает дверцу.

– Я рада, что ты ее увидел, Янкель. Мне кажется, ты меня понимаешь, даже если я молчу. – Ребецин смущенно вздыхает. – Я знаю, ты собой недоволен, и у меня душа болит. Тебе и говорить не надо, я все понимаю.

Она снова кивает.

– Вот бы узнать, о чем ты думаешь. С тобой замечательно, но иногда я как будто сижу за стенкой столовой и по чавканью гадаю, что там едят.

Перел качает головой, блестят ее зеленые глаза.

– Я бы много отдала, чтобы прочесть твои мысли. Дословно.

Я тебя люблю.

Голос Сэма в трубке был тих и далек:

– Об этом лучше поговорить живьем.

– Ты меня слышал, абба?

– Возвращайся домой, Джейкоб.

– Завтра я вылетаю.

– Раньше никак?

Джейкоб вышагивал туда-сюда по тротуару перед библиотекой Рэдклиффа. Гомонившие студенты от него шарахались.

– У меня расследование в разгаре.

– Ты мог позвонить.

– Да-да, извини, но я здорово ошарашен.

– Тебе вредно волноваться.

– Я не буду волноваться, если ты прямо ответишь на мой вопрос.

– На какой?

– Ты знал?

– В каждой семье свои легенды. Всякие.

Увертка талмудиста. Хотелось заорать.

– Почему ты был против поездки в Прагу?

– Я же говорил. Я старик, не люблю оставаться один…

– Ты просил зайти на кладбище. Но не сказал зайти в синагогу. Почему?

– Пожалуйста, возвращайся. – Голос Сэма был мягок, печален и чуть испуган.

– Я скажу почему: ты знал, что я ее увижу.

– Откуда я мог знать? Что ты несешь? Послушай себя. Ты говоришь, как…

– Как кто? Давай, не бойся.

– Ты меня тревожишь.

Джейкоб рассмеялся и взмахнул рукой, едва не зашибив девицу в велосипедном шлеме.

– Знаешь, я и сам себя тревожу, абба.

– Ну так езжай домой.

– Не надо, не надо, не надо.

– Что – не надо?

– Выставлять меня дитём.

– Я не…

– Нет, выставляешь. У меня мозги набекрень, а ты все вещаешь, что панацея – чаепитие с тобой. Я занят. Понятно? Я работаю. У меня есть дело, и дело, как ни странно, важное, поэтому очень тебя прошу: перестань говорить со мной как с малолеткой.

Во рту стало противно – будто медную ручку облизал. Джейкоб никогда не орал на отца. Огромная пауза означала, что отношения их дали трещину; возникло нечто уродливое, гадкое и необратимое.

– Делай свое дело, – сказал Сэм.

Настал его черед поступить неслыханно.

Он оборвал разговор со своим единственным чадом.

В угрызениях совести Джейкоб перезвонил, чтобы извиниться. Сэм не ответил. Вторая и третья попытки тоже не увенчались успехом.

Джейкоб купил упаковку из четырех банок темного «Ньюкасла» и выпил их на лавочке перед воротами Бейлиол-колледжа. Достал блокнот, пальцем заложив страницу с письмом Махараля. Раз-другой принимался читать. Дальше первой строки дело не пошло. Захлопнул блокнот, обложкой прищемив палец. Так мне и надо, подумал он.

Духота и многолюдство «Монаха и девы» только усугубили его смятение. Древние динамики гремели чикагским блюзом. В море потрепанных пятнистых рож Присцилла Нортон сияла безмятежной луной. Нависнув над пинтой, она оживленно говорила с привратником Джимми Смайли.

Джейкоб протолкался к их кабинке:

– Извините, что опоздал. Заработался.

– Ничего, – сказала Нортон.

Смайли нейтрально кивнул. Он был в дедовской вязаной жилетке и растянутой футболке. Свернутый черный плащ лежал на сиденье. Примятая челка напоминала об отсутствующем котелке.

Нортон пододвинула к Джейкобу до краев полную пинту:

– «Мёрфиз». Надеюсь, вам понравится.

Сейчас ему все понравится.

Ядреный темный стаут. Будто бежишь через ячменное поле, разинув рот. Джейкоб произвел впечатление, залпом ополовинив стакан.

– Жажда, – сказал он.

– Заметно, – кивнула Нортон. – Ну что, начнем? Джимми, повтори, что рассказал мне.

Смайли облизал тонкие губы:

– Мистер Митчелл не прикидывался. Теих парней он не знает, потому как об ту пору здесь не служил.

– А вы служили.

– Ну еще б. Я-то их знал. Всю ихнюю кодлу. Была у нас уборщица. Не старше тебя, Пип. Мы с ней ладили, и вот однажды – было это, кажись, в восемьдесят пятом, я уж цельных три года отслужил – уборщица эта, Уэнди ее звали, на карачках драила сортир или что там, как вдруг он подкрался и подол ей задрал.

– В смысле, Реджи Черец, – уточнил Джейкоб.

– Нет, дружок евоный, тот, что на портрете.

Джейкоб достал рисунок:

– Этот?

– Он самый. Ну вот, Уэнди…

– Как его звали?

– Попридержите лошадок, я же рассказываю. – Смайли опять облизнул губы, настраиваясь на повествовательный лад. – Так о чем бишь я? Ах да, значит, Уэнди чует, что ее за жопу лапают, и подскакивает – мол, что такое, ты чего удумал? Он, значит, ее подмял, ясно, чего ему надо, но Уэнди девка не промах. Как куснет его… – Джимми ткнул себя в подбородок, – и он ее выпустил. Хорошо еще, поскользнулся на мокром поле, а то бы он ее разуделал.

Джейкоб поднял руку – можно вопрос? – и ткнул в характерный шрам на портрете.

– Могёт быть, ага, – кивнул Смайли.

Под столом Нортон стиснула Джейкобу ляжку.

– Рассказывай, Джимми.

– Ну вот, значит, прибегает она ко мне, вся в растрепанных чувствах. Мы, знаете ли, дружили, никаких амуров, просто симпатия. Не порть слезами хорошенькую мордашку, говорю, затем иду к мистеру Дуайту. В теп дни он был главный привратник, хороший человек, упокой Господь его душу. Ладно, Джимми, говорит он, разберемся. На другой день ищу Уэнди, хочу справиться, как она, и тут вдруг ее товарки огорошивают – уволилась. Я к мистеру Дуайту – мол, что за дела? Таким злым я его и не видел. Разговаривать не желает. Ничего не поделаешь, Джим. Окажи любезность, заткнись. Теперь-то я знаю, он сделал что мог, но тогда я взъерепенился. За что так с Уэнди-то? Она ж ни в чем не виноватая. Я наседаю, а он мне – ежели не заткнешься, я тебе зубы вышибу. А я ему…

Смайли вдруг расплылся в глупой ухмылке: