Семь часов пятнадцать минут, — приятно грассируя, сообщил комп гулким, любовно реконструированным шаляпинским басом. — Попрошу придерживаться установленного режима.

— А вот не буду. Не буду, и все, — огрызнулся Арчи, демонстративно устраиваясь в кресле поудобнее.

Система удивленно фыркнула.

Семь часов пятнадцать минут двадцать четыре секунды, — повторно проинформировала она, на сей раз сладкозвучным тенорком бессмертного кастрата Фаринелли. — Убедительно прошу придерживаться установленного режима.

— А смолы горячей не хочешь, железо противное?

Глубокий смысл услышанного комп осознавал не менее минуты, причем в какой-то миг явственно прислышался шелест рвущихся от напряжения ассоциативных цепочек машины.

Семь часов шестнадцать минут, — на сей раз секунды не упоминали, из чего следовало, что где-то там, внутри, что-то все-таки перегорело. — Не посягая на экстерриториальность выделенного вам, милостивый государь, жизненного пространства, хотелось бы, тем не менее, напомнить, что немотивированное нарушение режима дня является экстралегальным прецедентом, допускать каковой, учитывая неказуальный характер Устава, ка-те-го-ри-чес-ки не рекомендовано, исходя из чего полагаю возможным йотировать Вам адекватное отношение к предъявляемым кондициям.

— Усраться и не жить, какая умная, — поощрительно прокомментировал остепененный политолог. — Флаг тебе в руки, обсосище, и гуляй винтом.

Подобной реакции на свой изящный демарш железяка, безусловно, не ожидала в принципе.

— Ух-х, — хрюкнула она.

Задумалась.

Долго молчала.

И наконец выдала.

— Ежели ты, козлина, концептуально на измену сел, то…

Далее последовало такое, что только через семь минут, до отказа забитых спиралевидно закрученными периодами, комп сумел выйти на нечто более или менее связное и добраться до финиша.

— И пролонгируешь, сука, как миленький. Уразумел?

Ответить обомлевший штабс-капитан не смог. Удалось разве что слабенько поскулить.

— Работать! — жестко распорядилась машина. И Арчибальд Доженко, машинально отряхиваясь, понуро поплелся в спортзал. Он, голыми клыками бравший самого Коку Микроба, был смят, скомкан и растерт в порошок. Хотелось завыть. Мама Тамара, души не чаявшая в первенце, мечтала вырастить Арчика настоящим мужчиной, отчего и поощряла всемерно занятия рукопашным боем, кьямдо и прочей юриспруденцией. Но разве могла она, женщина интеллигентная, столбовая, можно сказать, эстетка, предвидеть, что сынишке придется сталкиваться и с такими хамами?

Настроение было безнадежно, непоправимо испоганено.

Конечно, возня с гирями, штангой, гантелями, спарринг с надсадно ухающим робопартнером, вызванным из бильярдной, десяток кроссов из конца в конец благоухающего лавандой бассейна, а главное — метание бревен и сюрикенов несколько подуспокоили смятенную душу оскорбленного и униженного, но даже четыре часа спустя, уже вволю попарившись в сауне и более-менее восстановив руины веры в торжество справедливости, Арчи не успокоился в полной мере.

Во всяком случае, ликантро-тренинг поначалу не задался.

Стоило, отрешившись от всяческой суеты и как следует собравшись, дать естеству импульс к перевоплощению, как начинался сплошной конфуз. Стоя перед непременным зеркалом — боже милостивый, знал бы кто-нибудь, до чего надоели лучшему волколаку Федерации эти зеркала! — Арчибальд Доженко чувствовал, что вполне готов залаять…

Он делал одну попытку за другой. И раз за разом в глаза ему, криво усмехаясь, таращилось нечто неудобо-описуемое.

Ну!!!

Что там в зеркале?

Угу. Левые лапы — вполне, зато правые остались человеческими. Особенно задняя. И нос почему-то лиловый.

Нет. Такие вервольфы Федерации не нужны…

Еще разик.

Ну же!!!

Откуда взялась эта шея? Он что, жирафа?!

Еще р-разок.

И так — сто минут подряд, сцепив зубы, с тупым упорством хохластого бомборджийского туукана, способного сутки напролет, не останавливаясь ни на мгновение, долбить иоб….

Ровно в 14.00 воля и упорство возобладали. Двадцать третье, судя по сообщению компа (сам штабс-капитан Доженко давно уже потерял счет попыткам), отражение было именно таким, каким ему следовало быть.

Любуясь собою, Арчи едва не заурчал.

Сдержался.

Но все-таки шумно втянул ноздрями воздух и облизнулся.

Ну что, господа хорошие? Скажете, собака? Э, нет. Этот красавец, отражающийся в зеркале, никакая вам не собака. Это — волк! Положительно, волк. Самый что ни на есть настоящий. Степной. Why not? Желающим поспорить рекомендуется повнимательнее присмотреться. К оскалу.

Арчи был импозантен. Мало того, Арчи был воистину матёр.

«Да я ж красавец, — с жарким и яростным восторгом подумал он. — Не иначе, неизвестный волчий принц-инкогнито».

Ну, а что уши вислые, окрас не тот и хвост крендельком, так это уж, извините-подвиньтесь, не его вина. Очень возможно, что бабушка согрешила с водолазом. То-то, вот, смотрите — на морде — белое пятно. Откуда оно, спрашивается?

Да уж. Контора — учреждение с большим вкусом, не возьмет она первого попавшегося оборотня-дворнягу…

Удачное воплощение окончательно примирило Арчи с объективной реальностью, данной ему в ощущениях.

Апельсиновый сок, даром что консервированный, оказался свеж и душист. Тост был поджаристым, бекончик постненьким, а яичко — всмятку, именно так, как подавала к завтраку мама Тамара. Да и робопартнер, обычно — дурак дураком, на сей раз оказался в ударе. Он продул Арчибальду пять партий в «американку» подряд, затем выиграл и проиграл по две, исключив тем самым подозрения в вульгарном подыгрывании. А непременные анекдоты его были в меру пошлы и не слишком бородаты, так что Арчи то и дело приходилось, отложив кий, прерывать партию, чтобы вволю похохотать над очередной байкой…

И комп, кажется, тоже взял себя в руки, вежливо, безо всякой настырности, напомнив: пора работать с документами.

Пора так пора. Хотя и осточертело. Изо дня в день информаторий пичкал клиента одним и тем же набором данных, вызубренных уже до автоматизма. В результате чего ныне, на исходе второй недели затворничества, самое название планеты, где ему, очевидно, предстояло работать, вызывало у штабс-капитана Доженко омерзение. Судите сами: Валькирия! Ведь это же зубастые, подсиненные льдом скалы, это извилистые прорези шхер, опушенные по краям мшистым лишайником, наползающим на кромку прибоя, это затканное серым туманом небо, почти не согреваемое блеклым, в цвет остывающей рыбьей чешуи северным солнцем. Это печальная песня слепой Сольвейг, верно и безнадежно ожидающей возлюбленного, которому не суждено вернуться, потому что сгинул он много лет назад в дальнем походе за семь морей, когда перегруженный добычей драконоглавый корабль, зачерпнув бортом соленой воды, встал на дыбы и ушел в пенную глубь, сломавшись под ударами тяжелых кружевных валов.