— То есть работать с вами она не пожелала, — кивнула Симмонс.

— Как раз наоборот! Я же сказал, Эллен была очень умна. Иордания была для нее только началом. Да, ее группка научится стрелять и взрывать, но потом им потребуется серьезная поддержка. Москва в то время была щедрая. Эллен хотела использовать меня. А мне было не до работы. Понимаете, я в нее влюбился. Она была… неистовая.

Симмонс понимающе кивнула, хотя все это казалось ей полной бессмыслицей. Она была слишком юной, когда закончилась холодная война, а рассказы родителей о революционных шестидесятых звучали набором клише. Влюбиться в революционера означало теперь влюбиться в бомбиста-самоубийцу, бормочущего что-то из Корана. Представить себе этого Джанет не могла — воображение не опускалось до такого дна.

— Ее отец, Уильям… Эллен ведь не разговаривала с ним?

От недавнего благодушия не осталось и тени. Кровь отхлынула от лица.

— Нет. И я даже не пытался убеждать ее. Папаша — настоящее дерьмо. Знаете, что он сделал с ней? С Эллен и ее сестрой, Вильмой?

Симмонс покачала головой.

— Изнасиловал. Лишил девственности. Ей было тогда тринадцать. — Прошли десятки лет, но гнев еще не остыл в нем. — Когда я думаю об умерших, о всех тех, кого за последние шестьдесят лет убили мы и кого убили вы, мне стыдно — да, стыдно, — что такой мерзавец все еще жив.

— Ну, жизнь его не балует.

— Он дышит, и это уже слишком хорошо для него.

Видя, что опаздывает в ГЦПЗ, Симмонс извинилась и вышла из-за стола, чтобы позвонить. Фицхью взял трубку после второго гудка.

— Послушайте, я опаздываю. Может быть, на полчаса.

— Что такое?

Она чуть было не сказала, что беседует с Примаковым, но в последний момент передумала.

— Пожалуйста, подождите меня в вестибюле.

Пока ее не было, Примаков успел расправиться с половиной завтрака. Джанет еще раз извинилась.

— Итак, вы с Эллен стали любовниками.

— Да. — Он вытер салфеткой губы. — Осенью тысяча девятьсот шестьдесят восьмого мы стали любовниками и оставались ими два месяца. А потом Эллен вдруг исчезла. Вместе со своими друзьями. Они как будто растаяли. Я был в шоке.

— Что же случилось?

— Об этом мне рассказал сам Арафат. В ту ночь они попытались улизнуть из лагеря. Их, конечно, схватили и посадили под замок. Вызвали Арафата — чтобы он сам принял решение, что с ними делать. Эллен объяснила, что они переносят борьбу с Ближнего Востока в Америку. Что будут сражаться с теми, кто организует американскую поддержку Израиля. Вырывать корни зла.

— Другими словами, убивать евреев?

— Да. Арафат поверил и отпустил их, но Эллен… — Он потряс руками, как делает священник, вознося хвалу небесам. — Какая женщина! Ей удалось перехитрить одного из величайших обманщиков своего времени. Разумеется, убивать евреев Эллен не собиралась — она не была антисемиткой.

Пробыв год в тренировочном лагере ООП, где ей ежедневно промывали мозги, где карты Израиля использовались вместо мишеней? Сомнительно.

— Откуда вы знаете?

— Она сама мне сказала. Через шесть месяцев, в мае тысяча девятьсот шестьдесят девятого.

— И вы ей поверили.

— Да, поверил, — ответил Примаков с такой искренностью, что Симмонс и сама едва не поверила. — Меня к тому времени перевели в Западную Германию. Мы как раз узнали о появлении революционных студенческих группировок, нападавших на банки и крупные магазины. Однажды в Берлине я услышал, что меня разыскивает какая-то девушка, американка. Услышал — и сердце перевернулось. Так хотелось, чтобы это была она. Желание сбылось. Из всей группы на свободе осталась только она одна. Ее разыскивала полиция. Оказывается, они ограбили банк и подожгли управление полиции. Потом Эллен уехала в Калифорнию, просить помощи у своих любимых «Черных пантер». Ее обозвали чокнутой. Тогда она вспомнила, как годом раньше Андреас Баадер и Гудрун Энслин разбомбили магазин Шнайдера, и решила, что найдет родственные души в Германии. — Примаков вздохнул. — Нашла. А потом, через несколько недель после приезда в Германию, услышала о круглолицем русском, задающем много вопросов.

— Круглолицем?

Он усмехнулся.

— В то время мне еще не о чем было беспокоиться.

— Как прошла встреча?

Примаков с грустной улыбкой покачал головой.

— Сначала речь шла только о делах. Как говорила Эллен, «сексуальные увлечения, препятствующие нормальным процессам революции, есть всего лишь деструктивная буржуазная сентиментальность». Может быть, она была и права, не знаю. Знаю только, что любовь моя разгорелась с еще большей силой. Я познакомил Эллен с несколькими товарищами, которые вообще-то считали ее ни на что не годной. В ее радикальных взглядах они усматривали признаки психической неуравновешенности. Понимаете, немецкие борцы за свободу ощущали себя семьей, а Эллен отвергала как буржуазное само понятие семьи. Так или иначе, мы снова стали любовниками, а потом, ближе к шестьдесят девятому, она забеременела. Эллен принимала противозачаточные таблетки, но, по-моему, частенько о них забывала. Трудно помнить о таких мелочах, когда планируешь свержение западных институтов.

Примаков снова коснулся щеки. Симмонс ждала.

— Она хотела сделать аборт. Я был против. Поддался, наверное, буржуазному влиянию, мечтал о ребенке, который связал бы нас. Имея такого отца, как Перкинс, разве она могла смотреть на семью как на нечто позитивное? Тогда я предположил, что если у революционеров не будет детей, то и революция остановится. Наверное, довод показался ей убедительным. Имя сыну тоже она придумала. Потом я узнал, что так звали ее любимую собачку. Странно. Тогда же она и свое имя поменяла — на Эльзу. Отчасти по соображениям безопасности — я достал для нее новые документы, — отчасти по психологическим. Ребенок был ее билетом в новый, революционный мир, и она чувствовала, что должна возродиться как свободная женщина.

— Вы остались вместе?

Примаков снова покачал головой.

— Понимаете, я хотел ребенка, надеясь, что он свяжет нас с Эллен. Но она, родив сына, почувствовала себя свободной на все сто процентов. Я был всего лишь мелкобуржуазным самцом. А потом стал одним из многих.

— Вас это, должно быть, сильно уязвило.

— Да, агент Симмонс. Вы правы. В лучшем случае я оставался сиделкой, пока она со своими товарищами подрывала старый мир. Я приобрел сына, но потерял ее и в конце концов в приступе отчаяния потребовал — заметьте, потребовал, — чтобы мы поженились. О чем я думал? Поддался буржуазной морали, а она не хотела, чтобы сын проникся моими порочными идеями. Шел семьдесят второй год, и «Фракция Красной Армии» была на пике активности. Москва все настойчивее требовала взять этих ребят под свой контроль. Когда я ответил, что это не в моих силах, меня отозвали, — Примаков развел руками. — Я был в отчаянии. Даже пытался похитить Мило. — Он негромко рассмеялся. — Правда-правда. Дал задание двум своим парням, но новый агент из Москвы как-то разнюхал и уведомил об этом Центр. Мои ребята тут же получили приказ — незамедлительно, если понадобится, с применением силы, доставить меня в Москву. — Он глубоко вздохнул. Обвел взглядом уже наполнившийся посетителями зал. — Так что, моя дорогая, Западную Германию я покинул под конвоем.