Да, солдат побуждали сражаться голый страх перед противником и своими же офицерами и комиссарами, всепроникающая и постоянная пропаганда и политическая агитация, а также угрозы суровых дисциплинарных мер и прямое запугивание. Но они также сражались и терпели лишения в силу присущего им патриотизма. Независимо от того, отвергали они режим Сталина или нет, подобно своим предкам они понимали, что на их Родину[251]вторглись чужеземцы. Даже те, кто встречал немцев с распростертыми объятиями, как освободителей от власти большевиков, вскоре поняли, что немцы вовсе не освобождают советское население от большевистского ярма, а ведут арийский крестовый поход для порабощения «славянских недочеловеков» (Untermenschen). И жестокое обращение немцев с населением оккупированных ими территорий лишь подтвердило эту истину.

Поэтому, подобно тому, как их предки сопротивлялись монголам, татарам, тевтонским рыцарям, литовцам, шведам, французам, полякам и немцам, русские поднялись против захватчиков — на этот раз не под имперским, а под красным знаменем. Понимая это чувство и, наверное, также побуждаемый в какой-то степени отчаянием, Сталин сам воскресил имена великих полководцев России былых времен, ее традиционные воинские звания, ордена и награды, и, в меньшей степени, даже презренные ранее символы русской православной церкви — и мобилизовал их всех на службу во имя победы. Еще более необыкновенной была очевидная готовность других проживающих в Советском Союзе этнических меньшинств присоединиться к сталинской священной войне против нацизма — эта готовность, по крайней мере, частично подтверждала успех большевиков в попытке преодолеть этнические расхождения и создать настоящий советский народ.

Какой бы ни была причина — голый патриотизм, происходящий либо из панславянизма, либо из традиционного русского национализма, какого-то рода преданность советскому государству или же просто ненависть к немецким захватчикам — она оказались мощной связующей и мотивирующей силой в рядах Красной Армии. Как выразилась одна женщина-солдат:

«Я стала членом партии в 17 лет. Это было нетрудно — побудешь три месяца кандидатом в члены партии, а потом становишься полноправным членом. Должна сказать, что большинство коммунистов вели себя во время войны достойно. Прежде чем тебя примут в партию, надо было заполнить одну хитрую анкету. Один из вопросов в ней был такой: „Классовое происхождение?“{628} И я от большого ума написала честно: „Из дворян“. И вдруг как гром среди ясного неба получила приказ к начальнику политотдела нашей дивизии. Когда я встала перед ним, он глянул на меня пронзительным взглядом и спросил: „Девушка, вы хоть понимаете, что написали? Вы что, сума сошли?“ А я была образованная и ответила, что и сам Ленин был из дворян. Так или иначе, он не заставил меня переписывать ту анкету.

Патриотизм был настоящим, и это вовсе не преувеличение. Мы все сражались за родину. Я никогда не слышала чтобы кто-нибудь кричал в бою „За Сталина!“ или даже „Ура!“ Многие носили на шее кресты.

У некоторых были в мешочках на шее иконки. Армия-то состояла большей частью из крестьян. Люди пытались найти способы избежать призыва — возможно, не юноши, а их родители, которые понимали, что фронт означал смерть»{629}.

А одна юная участница обороны Ленинграда, когда ее спросили, что же побуждало ее сражаться, добавила:

«Несмотря на огромные человеческие страдания, я, являясь молодой и небольшой частью народа в целом, верила в победу и не допускала и мысли о сдаче Ленинграда. Все, кто окружал меня дома, на работе и на военной службе, сохраняли высокий боевой дух. Все наши усилия и мысли в военные годы были устремлены только к победе. Мы верили в Сталина и в наше военное руководство, а также в девиз „Наше дело правое, победа будет за нами“.

Много лет спустя пошли разговоры, что нам следовало сдать Ленинград во избежание потери стольких человеческих жизней. Но если вы спросите об этом меня, то я отвечу „Нет!“ Лучше было умереть, чем жить под немцами. Мы много слышали о лагерях смерти и газовых камерах. Немцы были жестоким врагом для нас всех, и для меня тоже. Я просто долго ненавидела немцев. Теперь в 77-летнем возрасте, это чувство притупилось, и, да, Германия стала совсем иной, она раскаялась в том, что произошло. Но не дай Бог такой войне когда-нибудь произойти вновь»{630}.

Пытаясь объяснить, что именно толкало его драться, один молодой лейтенант позже написал:

«Может быть, эти записи помогут кому-то понять некоторые детали и общую обстановку тех лет, и если мне это удалось, весь оптимистический, трагический и героический дух того времени, когда большинство народа знало и верило: наше дело правое, Победа будет за нами!»{631}.

И наконец, даже если страх, суровая дисциплина либо всепоглощающий огонь патриотизма все же не могли побудить солдата продолжать сражаться, то его все равно толкала на это определенная инерция, связанная с парализующим воздействием войны. Подобно анестезии перед болезненной хирургической операцией, звуки, картины и мучения войны сами по себе гипнотизировали солдат, делая их не способными отшатнуться от ее ужасов. В сущности, война сама закалила многих солдат и сделала их своими созданиями — пока они не сгорали в огне военного пожарища или не возвращались в общество в качестве выживших. Как с горечью сказала еще одна женщина-ветеран:

«С точки зрения войны. С позиций войны обо всем. Что же иное, кроме жестокого диктата войны. Чувство сострадания порой тоже перерабатывается во что-то угодное войне. Я не выше, не мудрее, не подлее и не чище войны. Я тоже принадлежу ей»{632}.

Вместе взятые, солдаты, составлявшие Красную Армию во время войны, образовывали сложную мозаику: одни сражались неохотно, другие — с энтузиазмом, многие — просто без особого желания. Они могли быть мужчинами или женщинами, крестьянами, рабочими и служащими, пастухами-кочевниками, чиновниками, преступниками, неудачниками, бездельниками и даже представителями советской номенклатуры[252], то есть правящего класса. И все эти солдаты, как добровольцы, так и призывники или мобилизованные штатские, происходили из всех этнических и религиозных групп, населяющих огромные территории Советского Союза — и даже из наций, живших за пределами довоенных границ страны.

Им могло быть от 17 до более 55 лет, искренние коммунисты и комсомольцы служили и сражались бок о бок с людьми аполитичными или даже потомками бывших дворян и кулаков, членами сосланных, если не почти истребленных этнических групп, а также с «политическими» — как амнистированными, так и осужденными. Образованные и неграмотные, культурные и некультурные, умелые и неумелые, здоровые и не совсем — все они разделяли и переносили тяготы войны, взимавшие смертоносную дань с них со всех.