превратил лагерь в вооруженную крепость, это означало бы долгую изнурительную осаду. Волки Камачо рыскали бы вокруг лагеря, отстреливали их по одному и изматывали, дожидаясь своего часа.

Нет, он был прав, когда устроил засаду и покончил с ними одним ударом. По крайней мере теперь он мог быть уверен, что португальцы во весь опор мчатся к побережью. Но цена за это была чересчур высока, и Зуга злился.

Экспедиция, так хорошо задуманная и так обильно снаряженная, закончилась катастрофой, не успев достичь ни одной из своих целей. Потерять снаряжение и носильщиков — тяжелый удар, но не эта мысль горьким огнем сжигала молодого Баллантайна. Он остановился у ограды разоренного лагеря и с тоской поднял глаза к высоким обрывистым скалам южного склона долины. Его терзала мысль о том, что придется отказаться от экспедиции, еще не начав ее, когда цель близка, так близка пятьдесят, сто, нет более полутора сотен километров отделяют его от границ империи Мономотапа. Позади, в ста шестидесяти километрах к северу, лежала грязная деревенька Тете и широкая река, по которой начнется его долгое бесславное возвращение в Англию, затем обратно в безвестность, на невысокую должность в третьеразрядном полку, в размеренную нудную жизнь индийского военного городка. Только сейчас, встав перед необходимостью вернуться в былую действительность, Зуга понял, сколь глубоко ее ненавидел и презирал, понял, что его желание сбежать от нее в немалой степени повинно в том, что он оказался в этой нехоженой глуши. Как заключенный, которому дали вкусить один день желанной свободы, он терзался неизбежностью возвращения обратно в клетку. Боль теснила грудь, и майор глубоко вздохнул, чтобы сдержать ее.

Он отвернулся от панорамы иззубренных пиков и суровых черных утесов на юге и медленно пошел туда, где в тени дерева мукуси работала его сестра. Робин побледнела, от усталости и напряжения под глазами залегли темные круги. Блузка была запачкана кровью пациентов, на лбу блестели крупные капли пота.

Она принялась за работу еще затемно, при свете фонаря, а уже близился полдень.

Робин устало взглянула на подошедшего Зугу.

— Мы не сможем идти дальше, — тихо сказал он.

Сестра с минуту смотрела на него, не меняясь в лице, потом опустила глаза и снова принялась смазывать обожженную ногу одного из носильщиков целебной мазью. В первую очередь доктор занялась самыми тяжелыми, а теперь заканчивала обработку ожогов и ссадин.

— Мы потеряли слишком много жизненно важного снаряжения, — пояснил Зуга. — Запасы, необходимые, чтобы выжить. — На этот раз Робин не подняла взгляд. — И у нас не хватит носильщиков, чтобы нести то, что осталось.

Робин сосредоточенно перевязывала обожженную ногу.

— Папа пересек Африку с четырьмя носильщиками, — мягко заметила она.

— Папа был мужчиной, — резонно заметил Зуга.

Робин застыла, глаза ее сузились, не предвещая ничего хорошего, но Зуга ничего не заметил.

— Женщина не может жить и путешествовать без благ цивилизации, — серьезно продолжал он. — Поэтому я отправлю тебя обратно в Тете. Проводят тебя сержант Черут и пять готтентотов. После того как доберешься до Тете, никаких трудностей быть не должно. Я отдам тебе все наличные деньги, какие остались. Ста фунтов стерлингов хватит, чтобы спуститься по реке до Келимане и добраться до Кейптауна на торговом корабле. Там ты сможешь снять со счета деньги, которые я положил в банк в Кейптауне, и заплатить за проезд на почтовом судне.

Она посмотрела на него.

— А ты? — спросила Робин.

Он до сих пор не принял решения.

— Важнее то, что будет с тобой, — мрачно сказал Зуга и в тот же миг понял, как должен поступить. — Тебе придется вернуться, а я пойду дальше один.

— Чтобы все донести, у Яна Черута с пятью проклятыми готтентотами сил не хватит, — ответила она, и о ее решимости можно было судить по сорвавшемуся богохульству.

— Будь разумной, сестренка.

— А зачем мне отправляться в путь прямо сейчас? — елейным голосом спросила она.

Зуга раскрыл рот, чтобы сердито огрызнуться, потом медленно закрыл и уставился на нее. Ее губы вытянулись в тонкую суровую линию, и широкие, почти мужские челюсти упрямо сжались.

— Не желаю спорить, — сказал он.

— Отлично, — кивнула Робин. — Так ты не потеряешь ни секунды своего драгоценного времени.

— Ты знаешь, на что себя обрекаешь? — тихо спросил брат.

— Не хуже, чем ты, — ответила Робин.

— У нас не будет товаров, чтобы заплатить за проход через племенные земли. — Она кивнула. — Это значит, что, если кто-нибудь попытается нас остановить, нам придется с боем прокладывать себе путь.

Зуга увидел, что в ее глазах мелькнула тень, но решимость сестры не поколебалась.

— Не будет палаток, чтобы укрыться от непогоды, не будет консервов, не будет ни сахара, ни чая. — Он знал, что это означает для нее. — Мы будем жить тем, что дает земля, тем, что сможем найти, убить или нести, и обходиться без всего остального. Не будет ничего, кроме пороха и пуль.

— Ты сделаешь глупость, если оставишь хинин, — тихо сказала она, и Зуга заколебался.

— Необходимый минимум лекарств, — согласился он, — и помни, это продлится не неделю и не месяц.

— С тем, что у нас осталось, мы, пожалуй, сможем идти быстрее, — тихо ответила Робин, вставая и отряхивая брюки.

Они хорошо распределили, что взять с собой, а что оставить, думал Зуга, переписывая и взвешивая новые тюки.

Вместо сахара он положил бумагу и письменные принадлежности. Вместо запасных сапог взял навигационные приборы, потому что на обувь, можно было поставить новые подошвы из сыромятной кожи буйвола. Хинин и другие лекарства, а также хирургические инструменты Робин вытеснили часть запасной одежды и одеял. Зуга отказался от бус и тканей, тщательно упаковав порох и пули, но сестра взяла с собой несколько хете бус.

Медленно росла гора оставленного снаряжения — ящики с банками джема, мешки с сахаром, консервы, сетки от насекомых, складные походные стулья и кровати, кастрюли, эмалированная ванна Робин и расписанный цветами ночной горшок, товары для обмена,