Лос-Анджелесе так мало из-за смога. Тогда мы мечтали о том, что будем делать дальше. Не вечно ж нам по стране мотаться. Мэрвин хотел взять кредит на колледж, стать режиссером или типа того, а я, если уж фантазировал, то только о путешествиях, о том, чтобы мир посмотреть. Я понятия не имел, кем хочу быть, и не очень-то старался узнать.

Мне нравилось жить здесь и сейчас, есть хот-доги на заправке, рассказывать о преимуществах кухонных комбайнов незнакомым мне людям и вести «додж» сквозь ночную Америку.

А в лесах мы были в таких (где-то в Огайо, кажется), что там олени попадались совсем непуганые, ты на него пялишься, и он на тебя в ответ.

Ну а холодные ночи, конечно, мы проводили в мотелях. Вырубали звук в дурацких передачах и озвучивали их сами, пока я не засыпал. А утром – стакан апельсинового сока, хлопья с молоком и дорога-дорога-дорога.

Мамка навещала меня чаще, чем в Лос-Анджелесе. Может, волновалась, а может, это я в ней нуждался. Почти все время она, как маленькая девочка, лежала, свернувшись калачиком на заднем сиденье машины, по-детски покусывала большой палец. От нее в «додже» всегда пахло холодной водой и сладостью мертвечины. Когда Мэрвин, нажравшись моей крови, спал на заднем сиденье, мамка оказывалась рядом. Тогда мы говорили.

– Отца навещай. Он скучает.

Ой, скучал он. Всякий раз, когда я, сунув монетку в автомат, набирал его номер, все заканчивалось дикой руганью. И это, наверное, означало, что папашке вправду было без меня тоскливо. И мне его, надо сказать, не хватало.

Я часами рассказывал маме, где мы были, и что видели, с кем поболтали, что продали. Под тачкой текла дорога, и я видел время, ну серьезно. Дорога и есть воплощенное время, ход минут, часов, все перед тобой – в пространстве.

– А у вас там никак непонятно, как моя жизнь пройдет? Есть такая теория, что после смерти все время схлопывается в точечку. Там все вещи одновременно происходят.

– Ой, Боречка, сыночек, не знаю, что будет. Знала бы, так я б тебе сказала.

– А у тебя-то что вообще?

– А что у меня? У меня ничего не происходит, я же умерла.

И как обухом по башке.

По друзьям вот своим скучал неимоверно, их мне не хватало точно. Эдит поступила в Университет Калифорнии, на историю искусств или что-то там подобное, культура и искусство, вроде бы. Увлекалась она теперь то советским авангардом, то французскими символистами, то Брейгелем и Босхом. Спросил ее, значит, почему искусство, а она такая:

– Потому что это единственная причина, по которой я не стерла бы эту планету с лица земли, если бы была Богом. Доступно? И это интересно, вещь и философия. Дух вещи, дух времени.

Ну и пошла заливать, дальше я с трудом понял, Хайдеггер опять же как-то всплыл, потом Панофский.

А моя Одетт готовилась поступать в Массачусетский технологический, делать роботов.

Алесь, сука, работал официантом в каком-то уродливом кафе на Венис-Бич. Ну, мы уже помирились, не без осадка, конечно, и все-таки дружба у нас не расстроилась, не разошлась по швам.

Марина и Андрейка перебивались случайными заработками, жили в съемной конуре вместе с Алесем и тараканами. Мы с Мэрвином им предлагали: давайте с нами, будем гонять по стране, вам только тачку бы, а остальное устроим. А ребятки все отказывались, говорили, не по ним это.

А и все равно, хоть на улице не живут. Уже личностный рост.

Как мы приезжали, так обычно с ними и кутили, у них с деньгами напряг, а так покормим, напоим, и вроде им не стыдно. В клуб ходили, там Андрейка Мэрвину показывал, как побыстрее да помедленнее себя сделать. Я иногда тоже чего-нибудь съем да занюхаю, а то и настроения нет.

Вот все случилось как раз, когда у нас с Маринкой вообще не было настроения.

Я-то в скверном состоянии духа пребывал. Отец мне еще утром, когда я заявился, с порога бросил, что я мог бы и ямы копать, раз жизнь моя ничего не стоит все равно.

А что я ненавидел, так это любые напоминания о том, кто я есть. Нет уж, никаких мне тут крысиных историй, никаких долгов перед голубой планеткой.

У Марины были свои причины.

– Мне девятнадцать, Борь, я кто такая-то? Какую я жизнь проживу?

В клубе было шумно, да мы с ней и не танцевали никогда, так что пока Мэрвин, Андрейка и Алесь отрывались (у Алеся, надо сказать, вид был совершенно эпилептический), мы курили у заднего выхода, сидели на ступеньках под фиолетовой люминесцентной лампой.

На кирпичной стене перед нами высвечивались нечитаемые граффити. Где-то далеко раздавался шум машин. В просвете между домами была видна сверкающая вывеска дайнера, где мы ужинали. Люди выходили покурить и снова скрывались в душных внутренностях клуба, а мы сидели и сидели, и казалось, что так будет всегда.

– Читаешь книжки, – говорила Марина. – А они тебя жить не научат. Вот о чем меня никто не предупреждал.

На губах у нее поблескивала помада, темный такой, холодный тон, фиолетовый свет делал его почти черным.

– Ага, – сказал я. – А потом барахтаешься, как дерьмо в проруби. Не знаешь, чем себя занять. Хотелось великого, а получилось… Вот! Кричали «свобода», «равенство», «братство», а получилось одно лишь блядство!

– Я думала, в космос полечу. А почему я так думала? Кто я такая-то? Без роду без племени, из дома сбежала, документов нормальных – и того нет. Меня и отослать-то некуда, я – никто.

– Может, поэтому разумнее всего депортировать тебя в космос.

Марина засмеялась.

– Такой ты дурацкий, Борька. Я вот тебе что сейчас расскажу. Когда мне так грустно, как нам с тобой сегодня, я вспоминаю счастье.

– Ну-ка, сейчас про водку что-нибудь будет.

– Идиот, – она щелкнула меня по носу, как большое, доброе животное. – Когда я была маленькая, мы всем детдомом поехали в Евпаторию. Такой городок, знаешь, хороший, вроде простой, а красивый – жуть. И весь трамвайными рельсами испещрен. Трамвай там – главный транспорт. А какое море, пахнет оно, может мне и кажется, конечно, ярче, чем здесь океан, и кипарисы такие стоят.

Соскакивала она с прошлого на будущее, будто человек при смерти, не слишком понимающий, где он находится. Пьяная была.

– Помню, мы, когда погулять сбегали, петляли между обычными панельными коробками и воздухом этим дышали. А потом нет-нет да и выйдешь к морю. На набережную. Там недалеко была улица, как же она называлась? Мы ее называли Бродвеем. Длинная-длинная улица, вся