вдруг спросил я. – Но ты-то почему не занимаешься своим делом? Все бы у тебя было: и власть, и деньги. Знай себе сиди, разговаривай с сильными мира сего вот так приятно.

– О, – сказал Бадди. – Это тема для долгой беседы, даже слишком. Если коротко, я верю в то, что наша молодежь должна выбирать сама. И нет ничего страшного в свободе. А вот попытки сохранить мир таким, какой он есть, наоборот, ведут к провалу. Анитья.

– Чего?

– Один из трех признаков существования в буддизме. Все в мире изменяется, и мы с этим ничего сделать не можем.

Бадди вздохнул:

– Ну да ладно, я стараюсь как можно меньше этим заморачиваться. Важно другое: понимаешь ли ты, что не обязан проживать человеческую жизнь, если отказался от звериной? Ты можешь использовать свои преимущества в борьбе за выживание. Разве тебе не повезло больше, чем другим? Если отбросить наши так называемые долги перед миром, мы намного сильнее, чем люди. И за это стоит вынести благодарность нашим мистическим родителям.

А мне все казалось, вот умру – тоже с кем-нибудь так буду говорить. У нашего разговора был призвук чего-то загробного, итогового. Так мягко, думал я, нужно говорить с мертвыми. И мне бы правда хотелось, чтобы мою мамку вот так приветливо и спокойно встретили там, где все уже новое.

Я думал о Бадди почти как о божестве. Маленьком буддийском божестве. Он пришел ко мне из ниоткуда и предлагал новую жизнь. Конверсию.

Я не собирался думать о будущем, хотел судьбы, знака, и вот увидел его.

– Ты ведь понимаешь, Борис, что нельзя вечно бегать от своей природы. Это создает напряжение. Но природа, друг мой, неразумна. Ее можно направить в иное русло. Получить с нее выгоду.

Хороший костюм. Хорошие сигареты. Хорошо поставленный голос. Конечно, я впечатлился. Мог ли я тогда отказаться? Однозначно, да. Бадди не воздействовал на мою волю, только на мою концентрацию. Но иногда, и это жутковато, кажется мне, что я так думал, потому что он этого хотел.

А может, и глупости. В любом случае, о своем решении я не пожалел и потом, много лет спустя, когда Бадди уже не было рядом.

– Работа несложная, – добавил Бадди. На этот раз он предложил мне сигарету. У дыма был яркий, нехимический привкус вишни.

– И денежная, куда без этого. Мы с тобой поладим, я уверен. А главное, жизнь у тебя теперь начнется интересная. А поехали вообще-то ко мне в гости!

Была в нем какая-то подкупающая доступность. Не доверчивость ни разу, не открытость, а именно доступность. С ним можно было поговорить на любую тему, к нему можно было приехать в гости, хоть в два часа ночи.

– Ладно, поехали, – сказал я.

Думал, конечно, может он меня на цепь посадит и будет мне пробы кокса приносить, но думал несерьезно, параноидная шуточка такая была. Ему хотелось доверять.

А если не ему, то кому вообще?

У него была тачка с водителем, прям натуральным суровым мужичком: морда кирпичом, выправка, бритый затылок и наверняка пистолет в кармане. С ним Бадди тоже общался по-свойски.

Если только он называл себя не прозвищем, то мать Бадди обладала просто феноменальной интуицией. Он и вправду был всеобщий дружок.

Я написал смс-ку Марине, получил краткий, но емкий ответ, вернее даже вопрос: ты что, с ума сошел? Ты больной?

Мы ехали по ночному Лос-Анджелесу, который был весь в огнях, и я впервые, может, за всю свою жизнь думал о том, как сложится все в самом конце.

Хотел ли я связываться с криминалом? Ой, сейчас навру, что не хотел, что был не виноват, что Бадди на меня воздействовал, да и вообще дело молодое было.

Только вот я хотел. Все это казалось мне веселой игрой. Мальчишки вообще-то любят пистолеты.

Бадди весело болтал о чем-то с водителем, меня отпустило, я чувствовал себя, как после таблетки «Тайленола», когда спадает температура. Я приник к окну да все любовался городом, он казался мне незнакомым и совершенно чужим.

Ай, даже и не скажешь сейчас, печальный это был день или счастливый. Я одно только знаю точно, что за солнцем всегда следует дождь и наоборот, и все в мире неоднозначно и переменчиво. Анитья. Запомнил.

Чему-то важному меня Бадди научил, не только бандитской премудрости.

От его водителя пасло человеком, и почти всю дорогу я молчал, мне вдруг стало ужас как неловко.

А дома у Бадди пасло благовониями, и в холодильнике стояли почти одни только бутылки с дорогим винишком. И все стены – в лотосах, а дверь на кухню – вовсе не дверь, а нити бусинок, как в фильмах про Индию.

Был бы он побогаче, завел бы себе бенгальского тигра, сто пудов.

Всю ночь мы с ним пили масалу и винище, о чем-то болтали, я ему, для себя, между прочим, незаметно, всю свою жизнь рассказал, в самых сочных подробностях. Это дело я люблю, а?

Вот, и Бадди вел себя так славно, все вопросы задавал да кивал, сочувственно так, будто психотерапевт или священник. Я то смеялся, то чуть слезы не лил, а он все с этой не подверженной изменениям полуулыбкой на меня глядит.

А к утру я понял, что ничего о нем не знаю. Что он мне ничего не рассказал, хотя, клянусь, я спрашивал. Задашь ему вопрос, он от него уклонится, ловко, как от фехтовального выпада, и что-то свое, нейтральное скажет, спокойно-философское.

И, кстати, надо сказать, при всем его увлечении буддизмом, общей вежливости и какой-то внутренней интеллигентности – у него была совершенно бандитская рожа. Узкое, породистое лицо жулика.

– Вот, – сказал я ему, когда небо за окном уже просветлело, – мы с тобой всю ночь проговорили, а я не знаю, кто ты и откуда. Я же тебя спрашивал. Из какого ты штата?

– Спрашивал, – ответил Бадди. – Мне приятно, что ты заинтересовался. Хочешь гулаб джамун? Это такие штучки из сухого молока, обжаренные в масле и вымоченные в сиропе с розовой водой.

– Ты хоть в Индии-то был?

– Я купил их в индийском магазинчике. Целую банку. А ты, значит, во всех штатах уже побывал?

– Кроме Айовы.

– И правильно. Нечего там делать.

– То есть, ты из Айовы?

– Господи, слава богу нет! Слушай, Борис, а каково это быть русским в Техасе?

– Довольно сложно. Там мы с Мэрвином обычно говорили, будто мы из Чехии. Никто не знает, что такое Чехия. Один мужик думал, будто это город в Польше.

– Прикольно.

– А мой отец до сих пор называет