– Такие бабы в его вкусе, – заметил Казакевич. – Толстовата сучка.

– Я тоже так думаю, – согласился Девяткин. – Но человеческие вкусы изменчивая вещь.

– Возможно, возможно…

Казакевич стал изучать другие фотографии. Та же женщина лежит в прежней позе на спине, порезов на теле стало больше. Кровь на бедрах, на лице, на животе. А вот удивительный кадр: Тимонин с ножом в руке сидит на краю кровати и улыбается счастливой идиотической улыбкой. Казакевич долго рассматривал карточки, подходил ближе к окну, вертел снимки перед настольной лампой. Наконец, положил фотографии на стол и выдал свое заключение:

– Сомнительно. Классный специалист в области компьютерной графики изготовит фотки, на которых я трахаю Мадонну или столовым ножом режу на части Папу Римского. И никакая экспертиза достоверно не определит, подделка это или подлинник. Понимаете о чем я?

– Допустим. Но с какой целью Тимонин сделает заказ на изготовление таких карточек? – возразил Девяткин. – Не вижу смысла.

Казакевич ощупал лицо кончиками пальцев.

– Я тоже не вижу смысла. И, тем не менее, опасаюсь подделок.

– Хорошо, тогда посмотрим это.

* * *

Дождь царапался в жестяной подоконник. Тимонин, бледный и небритый, сидел за круглым столом возле окна, рассматривал мокрый огород, заросший травой и сорными кустами. Зрелище не из радостных. Участок земли вплотную примыкал к сельскому кладбищу. Прямо за покосившимся низким заборчиком можно было разглядеть бедные памятники, сваренные из металла и покрашенные серебрянкой, покосившиеся кресты, ржавые ограды.

Тимонин маялся от скуки, пил воду носка чайника и раскладывал карточный пасьянс. Боков читал газету недельной давности. Наконец, Тимонин сгреб карты, перемешал их, бросил колоду на стол.

– Налей мне выпить.

Боков оторвался от чтения, сложил газету трубочкой. Он встал перед зеркалом, постанывая от боли, заклеел рассеченную бровь свежим куском пластыря. Дотронулся до распухшего красного носа кончиком пальца – и снова застонал. Он вернулся к столу и предложил Тимонину сыграть в дурака. Тот отрицательно помотал головой и повторил свою просьбу.

– Налей водки.

– Врач строго запретил вам прикасаться к бутылке, – ответил он. – Придется поститься месяца два. Иначе все приключения начнутся сызнова. Вы перестанете себя контролировать, начнутся провалы памяти. И вообще черти что. Так сказал врач.

– Срать я хотел на твоего врача. И на то, что он сказал. Налей мне выпить. У меня плохое настроение. Я торчу тут с тобой целый день, гляжу на тебя, гляжу… И даже не набил тебе морду. За все хорошее, что ты для меня сделал. Наливай.

Боков вертелся на деревянном стуле, он чувствовал свою вину перед Тимониным. Он знал, что Тимонина мучает похмельная жажда. Но ведь врач сказал: нельзя ни глотка.

– Не налью. Нужно потерпеть.

– Я сам знаю, что мне нужно, мать твою. Я плачу тебе деньги, а ты… Я тебя из помойки вытащил, дал хорошую работу. Если бы не я, протирал бы ты портки в каком-нибудь поганом институте, влачил жалкое существование, копейки считал, сшибал рубли до получки. И после этого ты мне говоришь…

– Сегодня сюда приедет Казакевич. Вы должны быть в форме. Впереди важное мероприятие.

– Я и пьяный не промахнусь, когда плюну ему в морду. Ставь бутылку, я сказал.

Боков поднялся, прошел в кухню, открыл дверцы полки. Он сдвинул в сторону жестяные пакеты и банки с крупой. Банки прятали за собой высокую бутылку пшеничной водки. Боков взял бутылку, стакан, вернулся в комнату. Он поставил водку посередине стола, придвинул к Тимонину стакан. Тот бережно взял в руки бутылку, отвинтил пробку, плеснул прозрачную жидкость в стакан. Подумал и добавил ещё немного.

– А себе почему стакан не поставил?

– Не хочу, – покачал головой Боков.

– Раньше ты не брезговал пить со мной.

Тимонин взял стакан в руку, посмотрел водку на свет, вдохнул её аромат и зажмурился от удовольствия. Залез в стакан пальцем и выловил из него крошечную мошку.

– Ты уверен, что все получится? – спросил Тимонин. – Что все будет так, как мы планируем?

– Гарантии дать никто не может, – кивнул Боков. – Если Девяткин сможет убедить Казакевича, если заманит его сюда, дело в шляпе. Но если Казакевич не поверит Девяткину, будут осложнения. Жаль, у меня нет таких друзей, как Девяткин. Он ещё и не на такое способен.

– Расскажи-ка ещё раз все то, что произошло в доме у этих фашистов. Я ведь ни хрена не помню. Ни лиц, ни разговоров, ни имен…

– Хорошо расскажу. Только…

– А, понял.

Тимонин взял бутылку, перелил в неё водку из стакана. Руки слегка подрагивали. Он крепко закрутил пробку, вздохнул и передал бутылку Бокову.

– Убери с глаз долой. Как-нибудь потом выпью. Через два месяца. Раз нельзя… Значит, так тому и быть.

* * *

Девяткин достал из сумки видеокамеру, пульт дистанционного управления и соединительный шнур. Через минуту он подключил камеру к телевизору. Взволнованный Казакевич хлебнул коньяка, развалился в кресле и впился глазами в экран.

Все та же полная женщина, связанная веревками, бьется на кровати. Крупным планом взят нож. Острое лезвие касается груди, делает надрез кожи. Еще один надрез. Кто держит в руках холодное оружие? Отснятый материал не дает ответа на этот вопрос. Вот женщина затихла, кажется, смирилась с близкой смертью. Полные бедра порезаны вдоль и поперек. Кровь стекает на скомканную простыню. Лицо искажается от боли. Тошнотворное, омерзительное зрелище. А вот Тимонин в обнимку с каким-то бритым наголо сукиным сыном вливают в себя стопки с водкой.

– Что это за лысый хрен?

– Боюсь, личности тех мужиков, что оказалась рядом с Тимониным в тот роковой вечер, трудно будет установить. Судя по виду, какие-то пропойцы.

– Или уголовники со стажем.

– Прошу обратить внимание на одну очень важную тонкость, – вставил слово Девяткин. – Снимали относительно недорогой видеокамерой на восьмимиллиметровую пленку. Формант аналоговый, а не цифровой. При съемках на цифровую камеру можно смонтировать все, что угодно. А здесь монтаж полностью исключен.

Казакевич, стараясь не моргать глазами, неотрывно смотрел на телевизионный экран. Девяткин прав, запись подлинная, это без очков видно. Крыть нечем. Но какая же мерзость на кассете. А Тимонин каков… Вроде, изучаешь человека вдоль и поперек, работаешь с ним годами. А потом выясняется, что ты был слеп, ни черта не разглядел.

Господи, спаси. Вот Тимонин сидит на кровати рядом с умирающей женщиной. Вертит в руках страшный охотничий нож с изогнутым клинком. Подносит клинок к губам, слизывает языком кровь. И улыбается… По спине Казакевича пробежали такие крупные мурашки, что их, пожалуй, килограммами собирать можно.