— Ну, ты чего? Давай. А то вдруг Наташа придёт. Она знаешь, какая стерва? Больше меня к тебе не пустит.

Яне пояснять я ничего не стала, испугалась, что передумает. Набрала Бэзилу. Хоть какая-то связь с внешним миром.

— Вася, привет, — затараторила я, как только услышала его голос. — У меня огромные. Ужасные проблемы. Ты мне должен помочь. Позвони, пожалуйста, Томашу. Пусть привезет сто тысяч завтра в Пуговицы. К двенадцати у входа. Запомнил?

— Чё? — Бэзил будто только проснулся.

— Сто тысяч. Томаш. Пуговицы. Завтра в двенадцать.

— Ты откуда звонишь?

— Умоляю, это вопрос жизни и смерти. Если не сделаешь, больше никогда меня не увидишь.

— А что деньги Томаша как-то лучше моих? У меня типа брать некрасиво, а у него можно?

— Он мой парень.

— А я по типу никто?

— Пожалуйста. Сейчас не до обид. Передашь ему?

Услышать ответ я не успела, Яна выхватила у меня телефон и, быстро сунув в карман, вскочила. Дверь щёлкнула. В комнату решительным шагом вошла Наташа.

— Опять болтаешь? — прикрикнула она на Яну. — Сколько раз тебя предупреждать? Вы тут на испытательном сроке, помнишь?

— Да конечно, — прилежно сложив руки перед собой, Яна потупилась.

Глаза её были устремлены в пол, но на губах блуждала насмешливая улыбка.

— Ну, как ты? — обратилась Наташа ко мне.

— Нормально, — протянула я нарочно вяло. — Отрицание, торг и гнев позади. Сейчас депрессия.

Наташа по-доброму усмехнулась, взяла меня за руку, пощупала пульс, потрогала лоб.

— Если так пойдет, через пару дней выпущу тебя к людям.

— Мне и тут хорошо, — я окинула её безразличным взглядом.

Она одобрительно покачала головой и они обе ушли, а я распласталась на кровати, глядя на пуговичный плафон, и со всей ясностью поняла, что просто так сдаваться не собираюсь. Похоже, Наташу я обманула. То было только начало отрицания, а всё, что предшествовало ему, следовало назвать стадией осознания.

Такой, как я, пропасть легко. Кому я нужна? Кто обо мне думает? Волнуется? Ждёт? Сегодня есть человек, а завтра его нет. Ничего не меняется.

Как засыхающая ёлочка, как забытый хомяк, как оторванная пуговица. Никчёмная, бессмысленная, не заслуживающая любви или сочувствия. Не успевшая повзрослеть, не имеющая никакой особой важности, денег или хотя бы внятных планов на будущее.

Кто я? Где я? Зачем?

Но жизнь — это воля: стремление выжить любой ценой (чёртовы книжки Яги). Неосознанное стремление, природное. Как прорастают в щелях потрескавшегося бетона одуванчики. Жизнь ради самой жизни в любом её проявлении.

Может, я и не любила саму себя и всё, что вокруг, тоже. Но саму жизнь я точно любила. Пожалуй, это было единственное, что я любила по-настоящему.

Я любила картошку фри, аромат Лизиных духов, жаркие поцелуи Томаша, сухие ботинки, горячую воду, хорошие сны, тишину, дружеские потасовки с Бэзилом, ожидание Нового года, танцы, игры и смех. Больше всего я любила смех. И вообще радость. Потому что если была радость, то это означало, что всё хорошо. Как давным-давно в детстве.

— Сестра сказала, что ты согласилась на сделку, — голос раздался так внезапно, что я сначала села и только потом открыла глаза.

Девушка с голубыми волосами стояла посреди комнаты, словно материализовалась из ниоткуда. Я не слышала, как она вошла, хотя совершенно точно не спала.

— Тогда не буду тебя колоть. А то вдруг уедёшь раньше времени, — она покрутила у виска. — Денег Яна объявила мало, но уговор есть уговор.

— Мой друг их завтра привезёт.

Эта сестра была точной копией Яны, только строже и резче. Приглядевшись, я прочла на бейдже её имя. Аня.

Она направилась к выходу, потом обернулась.

— Хочешь совет? Живи душой, тогда отпустит.

Близняшка оставила после себя шлейф сопровождавшей её тревожности.

И я, наконец, начала по-настоящему приходить в себя. Поступок Кощея не имел оправданий и объяснений тоже. Дед был единственной моей семьёй. Пусть вредный, ворчливый, занудный и несправедливый, но ради него я готова была пожертвовать Новым годом с Томашами, а он избавился от меня, как от назойливой мухи.

Я никогда бы не сделала ничего плохого ни Тамаре Андреевне, ни тем более Женечке, и директриса прекрасно знала об этом. Даже когда она собиралась выгнать меня из школы, я всё равно продолжала считать её своим другом. Хотя не должна была.

Мне снова снился тот сон. Паутина трещин, капли крови и я разбитая на осколки.

Я в клетке, и я попалась. Всё покрылось мраком, и тени ожили. Тяжелая потеря, скорбь, шантаж и стыд. Неправильные решения. Бессмысленная ложь. Истина, возле которой нет места счастью. Нечистая совесть. Дурные последствия прошлого. Боль и усталость. Распахнутое окно и жуткий сквозняк.

Холод, пробирающийся в самое сердце, вечный, неотступный холод. И круглые бурые капли крови на полу. Но стоит приглядеться — это всего лишь рассыпавшиеся красные пуговицы.

Я вижу их ясно и совершенно отчётливо. Отчего же тогда не могу различить её лица?

«Это ты во всём виновата. Ты сама. Помни об этом всегда!».

Я проснулась с волной накатившего страха и какое-то время лежала, затаив дыхание, словно в комнате, кроме меня, находился кто-то ещё. Но всё было тихо.

— Я не убивала Надю, — произнесла я вслух. — Я не делала этого. И я не виновата.

Круглый плафон на потолке едва различимо мерцал белым пятном.

— Ну вот чего теперь слёзы лить? — холодно произносит мама, стоя с чемоданом в дверях. — Сама виновата. Думать раньше нужно было. Ты выбрала то, что хотела.

— Я ничего не выбирала.

— Нет, выбрала. И поэтому остаёшься с папой.

— Но ты же не можешь уехать без меня.

— Мы с тобой уже это обсуждали. И ты прекрасно знала, что так будет.

— Нет, не знала. Не знала. Потому что ты не можешь уехать. Я же твоя дочка. Ты не можешь уехать без своей дочки.

Я бросаюсь к ней в ноги и обнимаю за колени.

— Сейчас же прекрати! Возьмите её кто-нибудь! — кричит она в сторону.

— Мамочка, не уезжай, пожалуйста. Умоляю!

— Поживешь сама, без меня. Хорошенько подумаешь, и, когда поймёшь, что поступила плохо, я вернусь за тобой.

— Но я ничего не делала!

— Микки, ты разбила мне сердце. Это очень плохой и эгоистичный поступок. Так могла поступить только девочка, которая никого не любит.

— Но я люблю тебя очень! — каждое моё слово захлёбывается в слезах, и от прерывающегося дыхания я не могу говорить. Заикаюсь. Воздуха не хватает.