другие, в том числе моряков гвардейского экипажа (моряки считались революционно настроенными)»[714].

В, Н. Воейков писал в своих воспоминаниях: «Государь мне сообщил о выраженном им генералу Гурко желании безотлагательно вернуть в Петроград с фронта одну из двух кавалерийских дивизий. Почему-то это желание Царя генералом Гурко исполнено не было, и вместо гвардейской кавалерии он прислал в мое распоряжение в Царское Село находившийся на фронте батальон гвардейского экипажа»[715].

Доктор В. М. Хрусталёв пишет по этому поводу: «15-го февраля 1917 года прибыл из Измаила вместе с великим князем Кириллом Владимировичем батальон Гвардейского Экипажа и расположился в Александровке, рядом с Царским Селом. Это в какой-то мере оказалось вопреки воле императора, который просил генерала В. И. Гурко вернуть любой лейб-гвардейский кавалерийский полк или дивизию на отдых с фронта в окрестности Петрограда»[716].

И. Л. Солоневич дал категорическую оценку причинам подобного поведения Гурко и его единомышленников. «Генералы, — писал он, — не могли места найти для запасных батальонов на всем пространстве Империи. Или места в столице Империи для тысяч двадцати фронтовых гвардейцев. Это, конечно, можно объяснить и глупостью; это объяснение наталкивается, однако, на тот факт, что все в мире ограничено, даже человеческая глупость. Это была измена. Заранее обдуманная и заранее спланированная»[717].

Гурко действовал не только своей воле. Он действовал заодно с некоторыми другими военачальниками сторонников Гучкова. Так, герцог С. Г. Лейхтенбергский уверил Гучкова, что приказ Государя о переводе в Петроград с фронта четырёх надёжных полков гвардейской кавалерии не будет выполнен. Герцог объяснил это тем, что офицеры-фронтовики протестуют против этого перевода, говоря, что они не могут приказать своим солдатам стрелять в народ[718].

17-го февраля в Ставку возвращается Алексеев, а не позднее 19-го Николай II получает от него по всей вероятности телеграмму (или беседует с ним по телефону). С. К. Буксгев-ден вспоминала: «Я находилась возле императрицы в тот момент, когда император пришёл к ней с телеграммой в руке. Он попросил меня остаться и сказал императрице: «Генерал Алексеев настаивает на моём приезде. Не представляю, что там могло случиться такого, чтобы потребовалось моё обязательное присутствие. Я съезжу и проверю лично. Я не задержусь там дольше, чем на неделю, так как мне следует быть именно здесь»[719].

Накануне отъезда Николая II туда же в Могилёв спешно отправляется Гурко. Об этом сообщается в шифрованной телеграмме Охранного отделения от 21-го февраля: «Сегодня ^Действующую] армию выбыл генерал Гурко»[720].

Таким образом, нельзя не заметить синхронность действий Алексеева и Гурко. Эта синхронность не могла быть случайностью и могла являться только следствием предварительного сговора двух генералов. Этот сговор заключался в том, чтобы любым путём выманить Государя из столицы в Ставку. А. А. Вырубова пишет, что заговорщики «стали торопить Государя уехать на фронт, чтобы совершить потом величайшее злодеяние»[721]. Какими же аргументами они собирались этого достичь?

22-го февраля брат Николая II великий князь Михаил Александрович прибыл в Царское Село для проводов императора в Ставку. При этом, по свидетельству генерала Спиридовича, великий князь «был очень доволен поездкой Государя»[722]. А. А. Вырубова пишет, что «к Государю приехал великий князь Михаил Александрович и стал доказывать ему, что в армии растёт большое неудовольствие по поводу того, что Государь живёт в Царском и так долго отсутствует в Ставке. После этого разговора Государь решил уехать. Недовольство армии казалось Государю серьёзным поводом спешить в Ставку»[723].

Интересно, что в своём разговоре с царской четой 10-го февраля великий князь Александр Михайлович тоже настаивал на отъезд Государя в Ставку! «Яусиленно настаивал на скорейшем возвращении Ники в Ставку»[724].

Нет сомнений, что великий князь Михаил Александрович, несмотря на свои положительные душевные качества, был человеком, легко поддающимся чужим влияниям. Его слова о целесообразности царской поездки, конечно, не объясняются лишь его личным мнением. В событиях февраля 1917 года заговорщики стремились использовать великого князя в своих планах по оказанию давления на Государя по тем или иным вопросам.

Не вызывает также сомнений, что слова Михаила Александровича о «недовольстве» в войсках были ему навеяны заговорщиками. Эта же информация наверняка была сообщена царю и Алексеевым. Но, разумеется, эта информация не заключалась только в сообщении о «неудовольствии» войск. Простое «неудовольствие» не вызвало бы такую озабоченность императора. Наверняка, Государю в той или иной форме было сообщено, что в армейской верхушке зреет заговор, который может самым пагубным образом отразиться на положении дел на фронте, и что нужно его срочное присутствие в Ставке. Причём передаваемая царю информация должна была содержать какие-то подлинные факты. Зная, как Государь относится к делу победы, заговорщики должны были быть уверены, что он не сможет проигнорировать подобную информацию. И они не ошиблись.

Французский историк Марк Ферро считает, что информация великого князя Михаила Александровича сыграла не последнюю роль в решении Государя следовать в Ставку. «У царя, — пишет М. Ферро, — появилось предчувствие, что что-то замышляется, по крайней мере, в армии, после того как брат Михаил сообщил ему о недовольстве в Ставке по поводу его длительного отсутствия»[725].

Но была ещё одна причина, по которой Николай II решил лично ехать в Ставку. И эта вторая причина самым непосредственным образом была связана с причиной первой. Не доверяя генералитету, который почти открыто саботировал его приказы, император стремился из Ставки лично направить в Петроград верные ему войска. В. М. Хрусталёв пишет: «Николай II собирался по прибытии в Ставку осуществить намеченную переброску войск в окрестности столицы»[726].

А. Ф. Керенский приводит в своей книге следующие свидетельства Протопопова о его разговоре с царём поздно вечером 21-го февраля 1917 года. «Несмотря на свойственное Государю удивительное самообладание, — рассказывал Протопопов, — я видел, что он обеспокоен. […] Войдя в кабинет, он закрыл за мной дверь, направился к столу. Я ужасно встревожился, впервые видя царя в таком смятении. Знаете, что сделал Гурко? — сказал он. — Вместо четырёх гвардейских полков прислал нам три матросских экипажа». Кровь бросилась мне в лицо, я инстинктивно сдержал мгновенно вспыхнувший гнев. «Это уже переходит всякие границы, Государь, хуже, чем неповиновение. Гурко обязан с вами советоваться, прежде чем изменять ваши приказы. Всем известно, что в матросы набирают фабричных рабочих, это самые революционные части в наших вооружённых силах». «Вот, именно! Но последнее слово останется за мной. Я никак этого не ожидал. А вы ещё считаете мой отъезд на фронт преждевременным. Я пришлю вам кавалерию»[727].

Особо загадочными представляется поведение в февральские и мартовские дни 1917 года министра внутренних дел А. Д. Протопопова. Мы помним, что Протопопов полагал, что никакой революционной опасности в Петрограде не существует, что