«И на, хрен я, дурак, этого скупердяя пригласил? Не видел сто лет и еще бы двести не видел, никакой разницы! А вот не дам сегодня ни пить, ни жрать, пусть что хочет, то и делает!» — рассуждал Кукуев, наблюдая за гостем, который все чесал и чесал расческой свою голову, видно, давно не мытую.

— Куда проходить? — спросил Мамаев, закончив свой туалет и плотоядно потирая руки.

«А туда, откуда пришел!» — очень хотел ответить ему Кукуев, уже понимавший, что День независимости напрочь испорчен.

Пройдя в комнату, Мамаев осмотрелся, закурил хабарик, хранившийся в кармане вместе с расческой, и сел к столу, покрытому праздничной клеенкой. Кукуев сел напротив.

— Ну, как жизнь? — выдавил он с громадным трудом.

— На два «п», — тотчас ответил Мамаев и, чтобы старый приятель, не дай бог, не подумал, будто это означает «полный порядок», тут же громко и отчетливо пояснил, что означает «п» второе.

Разумеется, как у человека порядочного открытой радости и криков ликования это признание Мамаева у Кукуева не вызвало. Просто стало сразу как-то лучше, спокойнее на душе. Соборнее как-то стало.

«Не, дам всежки на закуску соленых грибов и капусты, — решил Кукуев. — Ведь и сам с утра не ел».

Мамаев между тем уже принялся раскрывать внутреннее содержание своих двух «п».

— Денег, блин, нету, жена, блин, совсем остервенела, сын, блин, ну весь, блин, в жену… — рассказывал Мамаев.

Причем рассказывал он все это с таким воодушевлением и удовольствием, с каким представители других народов не всегда рассказывают даже о самых крупных своих удачах. Казалось, всякое очередное несчастье лишь приближает Мамаева к какой-то главной, раз и навсегда намеченной цели.

И когда, вконец вдохновившись, почти уже совершенно счастливый, он вскочил из-за стола и с радостным криком «Ну, блин, атас!» стал показывать, как в октябре позапрошлого года, возвращаясь из бани, попал вместе с веником под танк, Кукуев подумал: «Или, бедняга, и вправду попал, или, сукин кот, добивается, чтобы я плюс к грибам и капусте еще и маринованную селедку подал».

Мамаев, однако, не затихал, и Кукуеву снова стало жутко обидно и одиноко.

«Хамло! Хоть меня бы спросил, как жизнь! Ну хоть бы просто так, для проформы моими тремя «п» поинтересовался! И еще всю клеенку своим пеплом засыпал! Не, Мамаев. обойдешься без селедки! И без капусты тоже! Свинух соленых с хлебом дам, и все! А то и без хлеба!»

Тут, будто подслушав мысли Кукуева, Мамаев замолк, плюнув на клеенку, немного обтер ее манжетом праздничной рубашки и спросил:

— Ну, а ты-то как, Кукуев? Выглядишь ты для текущего переходного периода, тьфу-тьфу, неплохо, особенно если учесть, что некоторые вообще уже выглядят… Слыхал, что Шишигин с голоду умер?

— Шишигин?! Леша?! Когда?! — поразился Кукуев.

— Не, я пока тоже не слыхал, но время сам знаешь какое… Тki-то как? Зуб-то тот выдрал?

Кукуев стал по-быстрому вспоминать, болел ли у него зуб, когда лет пять или десять назад они последний раз с Мамаевым виделись.

Вспомнить этого он не смог, но, поскольку зубами мучился постоянно и выдирал в среднем по два, а после развала Союза — по три зуба в год, считая, конечно, и старые корни, вопрос Мамаева показался ему достаточно гуманным. К тому же после упоминания о Шишигине Кукуеву страшно захотелось есть, а выпить захотелось еще страшнее, хоть за независимость, и потому через несколько мгновений на столе уже была бутылка водки, соленые грибы, кислая капуста, а Мамаев, скинув кофту жены, в которой ходил последнее время, энергично кромсал большим ножом буханку хлеба.

— Мать твою помню, — вдруг сказал Мамаев, все нарезая и нарезая хлеб. — Редкой души женщина. Последнее была готова людям отдать. Если бы все такие были, вот бы жили!.. Один другому все отдал, другой — третьему. третий — четвертому, четвертый — опять первому, вот так бы все и передавали, пока не кончилось. Давай, блин, за твою мать!

Выпив полстакана, вдобавок к теплу внешнему, человеческому, вдруг полученному от Мамаева, Кукуев ощутил тепло внутреннее, полученное от водки, и под воздействием уже тепла двойного сказал:

— Ты-ка давай закусывай, у меня там еще селедка есть.

— Маринованная? — спросил Мамаев.

— Очень, — сказал Кукуев, видимо, понадеявшись, что такая сила маринада Мамаева отпугнет.

— Так это же самый цимес! — обрадовался Мамаев. — Эх, Кукуев, редкий ты человек! Честняга, скромняга, трудяга… Да сколько таких на всю страну-то осталось? Ты. Леша Шишигин. Сергей Ковалев…

Кукуев уже нарезал маринованную селедку.

— А ты. как я погляжу, процветаешь, — сказал Мамаев, пальцами вытаскивая из банки первый гриб. — Не иначе — в коммерческих структурах…

— Ага, в коммерческих… — хмыкнул Кукуев, — если задница у нас — коммерческая структура, тогда да. пребываю в полной коммерческой структуре…

Разумеется, неопровержимых улик против жизни и человечества у Кукуева накопилось уж никак не меньше, чем у Мамаева. И вот, забыв про голод, он произнес наконец и свою речь, то и дело выскакивая из-за стола, стеснявшего движения и не позволявшего в должном объеме изобразить как общее социально-политическое положение в стране, так и положение лично его, Кукуева. При этом весь он как будто помолодел, воспрял, оживился. даже исчез дефект его дикции, обусловленный отсутствием трех центральных зубов и связанных с этим сквозняками, постоянно со свистом гулявшими у него во рту.

— Вот. блин Мамаев, какая структура сложилась! — закончил Кукуев минут через двадцать.

Он вытер пот, заправил в тренировочные штаны праздничную майку и вернулся к столу.

На столе же к тому времени от еще недавно достаточно крупной селедки остался лишь самый-самый хвост, в мирное время в пищу практически непригодный. Водки было треть бутылки. Капусты не было вовсе, даже следов. Мамаев, не поднимая головы, с усердием землепашца, лично впрягшегося в плуг, домалывал грибы, заедая их остатками хлеба. Казалось, пока Кукуев рассказывал свою повесть, Мамаеву сообщили о каком-то окончательном катаклизме, который случится прямо сегодня вечером, и вот он решил накушаться в последний раз или, если сегодня пронесет, до катаклизма следующего.

«И какая ж ты скотина, Мамаев! — почти что со слезами подумал Кукуев. — Ну почему ж ты, троглодит бессовестный. мне-то поесть не оставил! Выходит, это я для тебя свинухи собирал?! И селедка, значит, с прошлого лета тебя дожидалась?! Твoe счастье, что в интеллигентный дом попал, а то бы, блин, уже давно, уже прямо там. в прихожей, харюшку бы начистили!»

В отчаянии Кукуев резко допил остаток водки и, наподобие ошалевшего гипнотизера, подавшись корпусом вперед, стал неотрывно глядеть на Мамаева, дожидаясь, когда тот допьет питательный