Тучи в небе грозят новым ливнем. Какая же несчастная страна, думает Дора, и воображает себе лазурные небеса, теплый средиземноморский бриз, изумрудно-синий океан и покрытые кипарисами горы. Все радости ее детства, безвозвратно утраченные. Дора медленно вынимает черно-белое перышко, спрятанное в рукаве у запястья, и, зажав конец перышка между пальцев, вертит им, печально наблюдая, как перышко переливается на свету, словно у живого Гермеса.

Вы не можете вечно открещиваться от этого!

Дора понимает, что Эдвард прав – ей больше нельзя откладывать решающий разговор. Она поднимается со скамейки и медленно идет в сторону «Эмпориума Блейка».

Она думает о докладе Эдварда. Он дал ей почитать его, когда они лежали в постели, и она складывала прочитанные листы рядом с их голыми ногами. При воспоминании об этом ее щеки вспыхивают.

– Вот видишь, – шептал он, нежно убрав локон с ее шеи. Он прижался губами к обнажившейся нежной коже, отчего у нее побежали мурашки. – Твое имя нигде не указано. И его имя тоже. Я бы никогда не навредил тебе, Дора. Я просто не смог бы. Это было бы все равно что навредить самому себе.

А потом он снова ее поцеловал, и она притянула его к себе.

Очнулся он в кромешной тьме.

Какое знакомое ощущение! Ему-то казалось, что оно осталось в далеком-далеком прошлом, но вот все вернулось. Он думал, что совладал со своим прежним ужасом, с необъяснимым страхом темноты, но этот страх снова пробудился в душе, и Эдварда начинает бить крупная дрожь.

Страх – чувство непостижимое. Он убедил себя в этом после того, как свыкся с кладовой для дров, со всеми ее глухими углами, и вмятинами на стенах, и запахами, и звуками. Пораскинь мозгами, говорит он себе. Ты же не там, не в переплетной мастерской. Это не Кэрроу тебя запер. Ты – здесь.

Но где это «здесь»?

Эдвард поднимает вверх руки и вскрикивает от боли, когда они натыкаются на что-то твердое. Пытается унять объявший его ужас, холодной змеей ползущий по позвоночнику.

Попробуй еще раз.

Он медленно поднимает руку. Рука к чему-то прикасается. Бумага? Или кожа? Когда он поднимает ладонь чуть повыше, пальцы касаются чего-то холодного, прочного. Он вглядывается во тьму, проводит рукой по поверхности. Это… полка? Он снова поднимает руку, нащупывает, как ему кажется, одинаковые предметы, громоздящиеся друг над другом. Да, это полка. Много полок. А дальше что? И словно в ответ на его вопрос, рука утыкается в потолок. Сердце громко колотится в груди.

Он поднимает другую руку, проводит пальцами теперь у себя за спиной. То же самое.

Все то же самое.

Эдвард принюхивается, ощущает едкий запах какого-то механизма, отчетливый маслянистый запах. Он опасливо двигает ногами и слышит, как каблуки царапают металл.

Нет. Не просто металл.

Железо.

Боже мой!

Он заперт в несгораемом шкафу.

Его тотчас охватывает паника, и он кричит, снова и снова, и потом, выбившись из сил, напрягает слух, силясь что-то услышать, но слышит лишь тишину и уже ничего не может понять. Его пульс учащается, Эдварда бросает в холодный пот, он прижимается лбом к твердой железной поверхности перед собой, он старается дышать, но не может, он задыхается, задыхается, задыхается…

Под башмачком хрустит стекло. Дора поднимает ногу и видит на полу осколки. Ее сердце начинает бешено колотиться.

Она теперь начеку и ступает очень осторожно, опасливо глядя под ноги, с превеликими усилиями стараясь не шуметь. Ее глаза гневно прищуриваются, когда она замечает уродливую железную рыбину Иезекии, лежащую на половицах. Она осторожно подходит к ней и невольно заходится смехом, мысленно себя укоряя. Эта железка на нее не нападет. Но потом Дора присматривается к рыбине повнимательнее и присаживается на корточки.

Кровь. Да, это кровь на остром железном плавнике.

Дора нервно сглатывает слюну и снова выпрямляется во весь рост. Оборачивается к подвалу, устремляет взгляд мимо полок с безделушками. И ее глаза округляются. Такое впечатление, будто что-то вышвырнули из подвального помещения прямо сквозь пол. Половицы обращены в щепы, причем некоторые выдраны прямо сквозь вбитые в балки гвозди. Она подходит ближе. Доски разломаны надвое, с неровными краями, многие сгнили. Дора заглядывает в прореху в полу и, странное дело, видит лишь каменную кладку.

Снизу не доносится ни звука. Подвальные двери распахнуты настежь, а из подземелья струится призрачное сияние.

Она понимает: произошло что-то очень-очень плохое.

Дора заставляет себя пройти через торговый зал к подвальным дверям, потом – снова через силу – кладет ладонь на лестничную балюстраду.

Снизу доносятся новые звуки – и теперь она понимает, что это такое: шуршание разгребаемой земли, звон металла о камень. Набравшись смелости, она ступает на лестницу.

Подвал озарен светом. Это горят свечи. Царственно высится пифос, величественный, как и всегда, но вокруг его днища разбросаны обломки каменной кладки и куски затвердевшей извести, крупные и мелкие, и Дора подпрыгивает, когда очередной обломок вылетает откуда-то из-под лестницы.

Она идет вниз и слышит шумное дыхание, чует зловоние от воспалившейся раны и, дойдя до самой нижней ступеньки, с ужасом смотрит на открывшееся ей зрелище.

Весь пол усеян мусором. У дальней стены подвала лежит на боку Лотти, ее руки и ноги связаны упаковочным канатом. Увидев Дору, Лотти стонет сквозь заткнутый в рот кляп, и отчаянно вращая глазами, призывает ее оглянуться, и Дора оборачивается.

– Боже правый, дядя! Что вы наделали?

Стена за его спиной проломлена в нескольких местах, но еще целехонька, а Иезекия, кое-как балансируя на увечной ноге, стоит посреди огромной груды обломков. В окровавленных руках дядя сжимает кирку. Дора улавливает исходящий от него неприятный запах – джин, догадывается она и понимает, что дядя мертвецки пьян. Парика на нем нет, лицо в грязи, рубашка порвана и почернела. С него в три ручья льет пот, и, поймав его взгляд, Дора видит, что он глядит на нее с нескрываемой дикой ненавистью.

– А, явилась наконец…

Это даже не голос, а мерзкое шипение.

– Иезекия! – Его имя, сорвавшееся у нее с языка, похоже, приводит его в состояние шока.

Подволакивая ногу, он выходит на свет. Его глаза налиты кровью, в них словно вселился дух безумия. Он с трудом поднимает кирку, направляя ее железный язык в лицо Доры.

– Не смей разговаривать со мной так, будто ты мне ровня! – брызжа слюной, выкрикивает он. – Ты пустышка! Такая же, как твоя стерва мамаша! Гляди, что со мной сделала Хелен!

Кирка со свистом рассекает воздух, Дора отшатывается назад, воздевая руки над головой, защищаясь, и тут же осознает, что ей нужно его успокоить, умаслить, чтобы вызнать у него правду.