Они, казалось, не боялись и смерти, проводя каноэ в опасной близости к тому месту в реке, где ощущались невидимые резиновые жгуты, увлекавшие нас вниз по течению с той же притягательной силой, какая приветствует вас за перилами моста над черной водой. Может быть, они не испытывали страха потому, что жили в постоянной готовности наткнуться на хищника, но, в чем бы ни крылся исток их фатализма, они продолжали грести с такой силой, что мышцы так и вздувались. Даже ничего не произнося, они, казалось, говорили, что это был наш выбор, но Смеджебаккен, увидев, как подпрыгивает и вертится его шляпа на порогах, растерял весь свой энтузиазм.

– Давайте поплывем дальше, – сказал он негромко. – Не нужна она мне.

– Поехали! – скомандовал я, как если бы находился в номере итальянского отеля, куда прибыл посыльный с моими только что отполированными туфлями.

К счастью для нас, на их языке это не означало приказа не отступать, и вскоре мы сумели вернуться к изнурительному однообразию ритмичной гребли в зеленой бесконечности.

Смеджебаккену не нравилась еда в корявых поселениях, где мы останавливались, потому что была она крайне тяжелой, но вот я от нее был в восторге. Мы, бывало, сиживали сразу после заката в блеске жаровни, потягивая теплое пиво из коричневых бутылок без этикеток, пока какой-нибудь мужик, не брившийся с самой битвы при Гастингсе, поджаривал на гриле нечто такое, что он называл кебабами из тапира. Нам подавали их пышущими жаром и утопленными в соусе с красным перцем, который дьявол использовал для окраски своего «бентли». Выпучив глаза, словно веки нам растягивали лабораторными захватами, исходя потом и чувствуя, каким отчаянным криком заходится желудок, мы глотали это воплощение пламени и переключались на бобовое блюдо, рецепт которого гласил: «Возьмите пару бобов и килограмм чесноку…»

Раскачиваясь и мыча, мы почти неизбежно сваливались со своих шатких деревянных стульев и опрокидывали столы, уставленные той едой, с которой вели неравную битву. Но мне это нравилось – нравилось, даже когда мы всю ночь проводили в корчах, меж тем как немецкие воздухоплаватели взрывали свои аэростаты у нас в животах. Мне нравилось это, поскольку это было трудно и поскольку все, что трудно, то хорошо.

Смеджебаккен смотрел на это иначе. В конце концов, он привык питаться сухариками и молоком.

– По-моему, вам это нравится, и я полагаю, что вы сумасшедший. Полагаю, что я сам сумасшедший, если позволяю вам выбирать забегаловки. Каждый раз, когда мы там едим, это оказывается битвой при Марне.

– В этом городке только один ресторан, – объяснял я ему, радостно галлюцинируя от боли в желудке. – Здесь вообще всего одно здание.

Каждый вечер я «выбирал» ресторан, и каждый вечер было то же самое. Желудки наши были подобны солдатам в зимней баталии, и я по сей день помню эти сражения так ясно, словно время застыло. Даже ящерицы норовили выстроиться в шеренгу сразу за границей света от пламени в жаровне, чтобы проследить за тем, что мы закажем на ужин.

В Рио мы запаслись лекарствами. Я открыл счет в банке, нашел квартиру и все устроил так ладно, что начал нервничать. Квартира была небольшой и элегантной, ее гостиная выходила на террасу, искусно обставленную миниатюрными цитрусовыми деревцами в кадках и геранями. Их запаха было достаточно, чтобы любой помешался от счастья, и в той же мере я рад был слышать шум волн, нежно накатывающихся на берег. Когда в гостиной соорудили по моему заказу книжные полки, я отправился в английскую книжную лавку. При мне и сегодня все то, что я тогда купил, – карманная версия (правда, карманы требовались вместительные) одиннадцатого переиздания «Британники», полный Оксфордский словарь, священные тексты, греческие трагедии, Гомер, Шекспир, сочинения по истории, Клаузевиц, «Собрание стихотворений» У. Б. Йейтса, Ветхий Завет, «Божественная комедия» Данте на итальянском, работы Паньоля, которого я ставил выше Колетт или Пруста, и еще 495 книг.

Если у каменного балконного ограждения тебя не смаривал струящийся кверху запах, то можно было видеть линию прибоя, белый песок пляжа и сотни лежащих на солнце полуобнаженных женщин. Ясными ночами звезды в спокойном великолепии усыпали все небо, а луна, когда была полной, пролагала по заливу перламутровую дорожку, освещая воды сиянием, выхватывавшим из тьмы волны, которые теплый ветер гнал в сторону берега.

Кухня моя была хорошо оборудована и намеренно примитивна: дверь наподобие балконной выходила на задний двор, а сток был прямо в полу. У меня имелись письменный стол, лампа, бюро и полка с писчебумажными принадлежностями, но не было телефона.

– И чем вы собираетесь здесь заняться? – спросил Смеджебаккен, когда мы сидели там в свете увядающего дня.

– Почему вы спрашиваете?

– Слишком уж здесь хорошо. Вы помрете от безделья. Знаете, как оно бывает во Флориде?

– Я рассчитываю бросить вызов.

– Кому?

– Местному населению. Ради искоренения всех кофейных плантаций в Бразилии.

– Это вам не осилить, сами же понимаете.

– Вы правы.

– Тогда что же вы будете делать?

– Просто жить.

– Так не бывает, – сказал Смеджебаккен. – Вам требуется что-то такое, от чего вам могло бы захотеться избавиться.

– Воспоминания?

– От них избавиться невозможно.

– Может быть, женюсь и обзаведусь детьми. Начну все сначала. А пока буду читать, ходить на пляж и стараться не растолстеть.

– Вы и так худы как жердь.

– После двух недель на кебабах из тапира каждый будет худым как жердь. Но это не может продолжаться вечно, а мы с вами в том возрасте, который располагает к полноте.

– Мне все равно, – сказал Смеджебаккен. – Я семейный человек, и мне не надо беспокоиться о двадцатилетних девчонках, которым хотелось бы, чтобы я выглядел как раб на галере.

– А что вы собираетесь делать?

– Вы знаете, что я собираюсь делать. Мы сядем на корабль в Глен-Ларне. А потом исчезнем.

Наутро после того, как мы провернули наше дельце, я проснулся, зная, что никогда больше не увижу Нью-Йорка. В каком-то отношении это было благословением, а в каком-то – нет. Я слышал, что город этот утратил все свое очарование. Он всегда был не очень-то легким местом, но его жители умели возместить это грубоватой искренностью и теплотой, с которыми я расстался, когда они были в полном расцвете.

В последнюю свою поездку на поезде я взирал на лица соседей по вагону и изучал их выражения почти с такой же благожелательностью, как если бы рассматривал фотографии давно прошедших времен. Они не знали, что являют собой фотографию. Они не понимали хрупкого фона своих жизней – бриза, шелестящего листвой на Юнион-сквер и в Центральном парке; солнечного света, жарко отражающегося от окаема золотистых окон, от водных баков на крышах, от паутины пожарных выходов. Они, казалось, совершенно не осознавали присутствия в своей жизни города, со всеми его милыми моему сердцу памятными местами, пусть и без мемориальных досок на фасадах.