– Пусти, неслушь! – привычно разворчалась Шерёшка. – Сама доколтыхаю!

Сквара поставил её в сенцах, виновато сказал:

– Сошка изломалась… Я тебе новую вырежу, ладно?

Он стоял потерянный, несчастный. И печенья не стяжал, и бобылку обидеть попустил… Да ещё себе застружину выхлопотал. Вконец смутившись, Сквара подобрал Хотёнов нож, досадливо крутанул его в пальцах.

Шерёшка вдруг улыбнулась. Кажется, впервые за всё время, что он её знал.

– Ветер научил? – спросила она.

На самом деле Сквара учился сам, только говорить об этом не стоило. Тем более что подсмотрел, конечно, у источника.

– Ну…

– Пошли, балбес.

Сквара двинулся за ней в избу. Куда теперь спешить? Он застелет пол, выправит дровник. Может, согласит Шерёшку печку переложить… а там пускай Ветер хоть к столбу его отправляет за своевольство, не робеть стать.

– Рубаху сыми, – строго велела Шерёшка. – Вовсе пол измараешь, только мох подмела!

У него вправду расплывалось пятно на левом боку. Глупая рана и совсем не опасная, но больная. Сквара стащил тельницу. Стыдливо спрятал глаза.

Шерёшка поставила его перед собой, пригляделась, обозвала большой руки дурнем. Вооружилась кривой иголкой, принялась на удивление ловко вычинять ему бок. Почти так же, как они с Ознобишей когда-то латали губу кабальному. Только не стала ядовито спрашивать, утерпит ли. Без расспроса знала – утерпит.

Кончив дело, она стёрла возле зашивины кровяные потёки, грозившие испакостить ещё и штаны. Сквара хотел было одеться. Шерёшка сердито перехватила рубаху, выдернула у него из рук, бросила к стене. Властно распорядилась:

– Скрыню отвори. Принеси, что сверху лежит.

Сквара подошёл к большому, застеленному лоскутным ковриком сундуку. Поднял крышку. Он ждал увидеть какую-нибудь хозяйскую сряду, и она действительно там была, но… на самом верху лежала мужская вышиванка. Андархская, старого дела, из настоящего льна. Очень красивая, наверняка дорогая. Сквара видел сходную у попущеника Галухи. Тогда ему казалось – наряднее могли быть разве царские ризы. Теперь он был не так в этом уверен. Тонкий ладный стан с подоплёкой, по вороту, по оплечью – обережный узор голубыми и зелёными нитками. Совсем не как дома, где в ходу больше был красный. Зато Сквара сразу вспомнил их со Светелом чашу-братину, небось до сих пор стоявшую у божницы.

Он бережно поднял вышиванку, протянул её хозяйке на ладонях. Шерёшка мельком глянула, отвернулась.

– Мужа моего, – хрипло выговорила она. – Тебе впору придётся… Надень.

Сквара влез в рубашку и подумал, что в крепости его засмеют. И ещё, что из-под такой красоты – да штаны грубого толстого портна, только по лесу трепать. А поверх – простенький поясок, тканый на бёрде…

– Спасибо, госпожа, – поблагодарил он на языке Андархайны.

Шерёшка вновь мельком глянула на него, сразу отвела глаза. Медленно подняла голову, стала смотреть… И наконец опустила ресницы, сникла, померкла.

– В подпечке твой коробок… Забирай, покаме я не одумалась.

Она впервые не обозвала его ни дурнем, ни неслушью. Плохой знак. Сквара нагнулся к подпечку.

– Ведь не придёшь больше, – настиг его странно неверный голос Шерёшки. – Знаю я вас.

Он выпрямился, свёл брови:

– Приду, госпожа.

«А пол-то выстелить… И печку… Я ж обещал…» Он хотел добавить, что только не знает, когда его вновь отпустит учитель, но не успел, и хорошо, потому что Шерёшка безнадёжно махнула рукой:

– Да не придёшь, не ври лучше. Даже Ветер твой… Вон ноги, говорю, ослопина, доколь сошкой не получил!..

Прожив несколько дней во дворе у Шерёшки, Сквара понял наконец, почему она поселилась именно здесь. Эта деревня была самой ближней из тех, где брошенный от околицы взгляд не упинался под небоскатом в Чёрную Пятерь. Крепостной зеленец и пять башен, вздымавшиеся сквозь купол тумана, прятались за лесистыми горбами холмов. Сквара про себя рассудил: женщина, осиротевшая в Беду, пережила под сенью этих башен такое страшное горе, что даже спустя много лет не могла на них спокойно смотреть. Но и не покинула здешние места насовсем, знать, ценила покровительство Ветра. А вот с чего бы учителю опекать чужую и вздорную калечь, найденную в обломках, – было вовсе не ясно. То есть занятно. «Вот приду, Ознобише расскажу…»

Ночуя в снежной норе, Сквара крепко обнимал наплечный мешок с заветным лубяным коробком. Чужие души – потёмки! Аще приласкали ножом, не взбрело бы на ум чего вдвое лукавее…

Хотён с прихвостнем наверняка далеко обогнали его. Сквара всё равно спал вполглаза. Больше мечтал, как не просто поведает обо всём побратиму, а и с собой прихватит его, когда отсидит наказание за неудачу, снова соберётся к Шерёшке.

На другой день, ближе к сумеркам, он прибежал в крепость.

Перво-наперво Опёнок стал искать глазами братейку. Меньшой Зяблик почему-то не ждал его у ворот. В книжнице засиделся поди. Ну добро, дикомыт всё равно незамеченным не остался.

– Добыл печенье? – нетерпеливо запрыгал Шагала.

Сквара, развязывавший забитые снегом лыжные путца, поднял глаза:

– А то не чуешь?

– Ну… я для верности… – смутился гнездарёнок. – Поглядеть дашь?

Сквара строго насупился:

– Тебе, может, ещё и попробовать?

Сам он в пути на лакомство не покусился, хотя соблазн был немалый. Полкоробка слопать – миг, а вдруг Ветер печеньица по одному пересчитывать станет? Ещё он обратил внимание на зарешёченное окошко холодницы. Потому обратил, что сквозь прутья маячила постная Бухаркина рожа.

– За что его? – удивился Сквара.

Шагала радостно сообщил:

– Он-то просто сидит, а Хотёна на ошейник примкнули!

Сквара повернулся, намерившись расспросить. Вперёд высунулся Лыкаш.

– Ознобишу, – сказал он, – долой свезли.

Сквара мигом забыл о Лихаревых становиках, забыл о печенье. Вскочил, шагнул, сцапал Воробыша за грудки:

– Когда? Куда?..

Лыкаш почему-то оробел не на шутку.

– Ну… тут сани через залив… нынче утром назад… Учитель его с ними и отослал. – И вспомнил: – В какую-то Невдаху!

– Мирской науке учиться, – добавил Шагала.

Сквара выпустил гнездаря. Медленно склонился за лыжами. Всё куда-то отдалилось, лица ребят расплылись бледными пятнами, голоса зазвучали невнятно и глухо. Какой Шерёшкин забор, какая холодница с наказанными в ней состязателями?.. Сквара был способен думать лишь о братейке, ехавшем теперь незнамо куда. Ознобиша, которого он, может быть, больше никогда уже не увидит. «Я и с дядей Космохвостом толком не поговорил. И с попущеником…» Чужой запах в оболоке саней, держащих путь куда-то на юг. Умный и светлый мальчишка, которого наставники убоялись даже разок выпустить в лес перенимать безобидного, в общем-то, кабального… Как же он там один?.. «А теперь и ему ничего больше не расскажу…» Ночной сквозняк холодом в спину с опустевшего лежака…