эпитет разменной. В нем соединены образы взаимности и разминовения – постоянных мотивов, связанных с Пастернаком в стихах, эссе и письмах Цветаевой.

Существенный для цикла, да и вообще для поэзии Цветаевой мотив смерти побуждает заметить двузначность слова спишемся – 'обменяемся письмами' и 'умрем' (от вульгаризма списать – 'зафиксировать смерть' или 'умертвить’).

Строка Гусиным пером писаны? прямо указывает на поэзию с отсылкой к образу Пушкина, присутствующему в «Темах и вариациях» Пастернака а символическое гусиное перо предстает стрелой как по внешнему сходству[124], так и по сущностной функции – ранить. В тот же день, 11 февраля 1923 г., Цветаева написала Пастернаку: «Ваша книга – ожог» (VI: 233). В этой реплике можно видеть и отсылку к Пушкину, призывавшему: Глаголом жги сердца людей. В эссе «Световой ливень» о Пастернаке говорится: «Разгадка: пронзаемость» (V: 241).

И в цикле «Скифские», и в письмах Пастернаку появляется слово зга, которое есть и у Пастернака: Не знаю, решена ль / Загадка зги загробной / Но жизнь, как тишина[125] / Осенняя, – подробна («Давай ронять слова…»). У Цветаевой слово зга есть в первом стихотворении анализируемого цикла: Крутого крыла грифова / Последняя зга – Скифия!; в письме, написанном в тот же день: «…сама всю жизнь от себя (рвусь!) и успокаиваюсь только, когда уж ни одной зги моей – во мне» (VI: 233). Позже зга появляется у Цветаевой в поэме «Молодец», посвященной Пастернаку, и во всех случаях зга Цветаевой – это ‘вспышка, искра’, что соответствует одновременно и одной из наиболее правдоподобных этимологических гипотез (Зеленин 1903: 5)[126], и цветаевской характеристике поэзии Пастернака: «Свет в пространстве, свет в движении, световые прорези (сквозняки), световые взрывы, – какие-то световые пиршества» (V: 235 – «Световой ливень»). Определение зги последняя соотносится с вопросом, который Цветаева обращает к Пастернаку: «Почему каждые Ваши стихи звучат, как последние?» (VI: 233 – 11 февр. 1923).

И в письмах, и в разных эссе Цветаева говорит о сне как о канале восприятия поэзии Пастернака[127]: «Мы природу слишком очеловечиваем, поэтому вначале пока еще не заснули, в Пастернаке ничего не узнаем» (Эпос и лирика современной России, V: 387).

Строчки Великая – и – тихая / Меж мной и тобой – Скифия приравнивают Скифию к океану, так как вариантные названия крупнейшего океана – Великий и Тихий. В контексте поэзии Цветаевой прилагательные Великая – и – тихая – метафоризируются, указывая на величие, т. е. смысловую наполненность тишины, безмолвия (см., напр., цикл «Куст»). С тишиной соотносится и сон со всеми его метафорическими и символическими смыслами.

Начало строки И спи, молодой, смутный мой, а также слово глуша (соотносимое с мотивом тишины) обозначают основные мотивы второго стихотворения цикла – «Колыбельная». Возможно, в данном случае актуальна перекличка цветаевской образности «Колыбельной» со строками Пастернака Как усыпительно – жить! / Как целоваться – бессонно! (Пастернак 1965: 144 – «У себя дома»). Тематическое сходство текстов Цветаевой и Пастернака подкрепляется возможной фонетической отсылкой: три из шести строф «Колыбельной» начинаются со слова как. В стихотворении Пастернака «У себя дома» упоминается и степь (Нынче за долгую степь / Веет впервые здоровьем), а заканчивается этот текст категоричным императивом-инфинитивом Спать!

«Колыбельная», как и первое стихотворение, начинается незавершенной конструкцией: первые две строки имеют обстоятельственное значение, но ни само действие, ни деятель не названы. Если в первом стихотворении невыраженность субъекта мотивируется энергией стремительного движения, то во втором недосказанность соответствует сюжету засыпания.

Метафорическое обозначение неба как синей степи перекликается с такими строчками Пастернака из стихотворения «Степь», в которых Цветаева не могла не увидеть свое имя:

Как были те выходы в тишь хороши!

Безбрежная степь, как марина.

Вздыхает ковыль, шуршат мураши,

И плавает плач комариный.

Слово синь, одно из ключевых в поэзии Цветаевой, является символом инобытия, абсолюта, достигаемого смертью.

Упоминание подушек в этом контексте, возможно, является откликом на пастернаковские подушки в уже цитированных строках Как конский глаз, с подушек, жаркий, искоса / Гляжу, страшась бессонницы огромной.

Первой строфе структурно и образно вторит пятая строфа:

Как из моря из Каспий –

ского – синего плаща,

Стрела свистнула да…

(спи,

Смерть подушками глуша)[128].

Вспомним пастернаковские свисты[129], строки Это круто налившийся свист (Пастернак 1965: 126 – «Определение поэзии»), Тогда б по свисту строф, по крику их, по знаку… (Пастернак 1965: 173 – «О стыд, ты в тягость мне…»).

В эссе «Световой ливень» Цветаева прямо связывает Пастернака с Каспийским морем: «Пастернак, в полной добросовестности, – старается не впасть в Каспийское море ‹…› И той Волги – жаль» (V: 389). То есть речь идет о банальной истине, Цветаева подчеркивает, что Пастернак – истина и есть. Мотив впадения в море, несомненно, связан с цветаевской мифологемой ее имени. Поэтому строки Как из моря из Каспий- / ского – синего плаща / Стрела свистнула… можно понимать как ответное послание – встречной стрелы – стихов – от Цветаевой к Пастернаку.

Древнее название Каспийского моря Хвалынь, фонетически похожее на образование от глагола хвалить (ср. мотив хваления в слове льстивой: Как по льстивой по трости), соединяется со словами завирань, целовань. Если учесть исходное значение слова лесть – ‘соблазн, обман’, то становятся очевидными смысловые цепочки льстивой – целовань (общий компонент значения – ‘соблазн’) и Хвалынь – льстивой – завирань (общий компонент значения – ‘обман’). Напомню, что Цветаева и Пастернак в письмах все время хвалили друг друга.

Строки, проходящие рефреном через весь текст «Колыбельной»:

Дыши да не дунь,

Гляди да не глянь.

‹…›

Лежи – да не двинь,

Дрожи – да не грянь.

‹…›

Лови – да не тронь,

Тони – да не кань –

обозначают пограничное, промежуточное состояние между активностью и пассивностью, сном и бодрствованием, реальным и нереальным миром – полуобморок, обмирание, в котором возможно наитие, и та предполагаемая встреча Цветаевой и Пастернака, которая мыслится Цветаевой не реальной в жизни.

В. В. Головин, исследующий структуру и семантику колыбельной песни в народной культуре, пишет про «Колыбельную» Цветаевой: «Текст вообще построен на смысловой неоднозначности, изменчивости, ассоциативной зыбкости. ‹…› Такое качество смыслового строя стиховторения (так!)[130], как и сочетание лести и опасности в третьей строфе, – своеобразное колыбельное предупреждение обманчивости, коварства, противоречивости как скифской природы, так и самой жизни. ‹…› “Скифская колыбельная” сложным образом заимствует из заговора формы для выражения своего смысла “охранности”. Можно предположить еще одну напрашивающуюся ассоциацию: Волынь – Хвалынь – Аминь, как знак с содержанием “так и есть”, “истинно” – подтверждение смысла безусловного воздействия на действительность» (Головин 2000: 377).

Третье стихотворение цикла «Скифские» («От стрел и от чар…»)