И за ним тоже закрылась дверь.

— Теперь видите, что я имел в виду, говоря о дяде Берте? В некотором роде он, как ни странно, пурист!

— Да, вижу.

— А я думаю, он просто замечательный. Чудо-человек! — воскликнула Крессида. — Понимаете ли? В нем есть что-то такое… фундаментальное. От народных корней. Ему хочется верить. Как героям Жана Жене[108].

— Девочка моя золотая, ну что за дикий бред? Ты хоть читала-то Жене?

— Хилли! Да будет тебе известно, с него начинается весь «орэкс».

— Вот этого, прости, я слушать не желаю, — с неожиданной для него резкостью произнес Хилари.

— Конечно! Я всегда знала, что ты в «орэксе» ничего не смыслишь и смыслить не желаешь!

«Что-то здесь становится неуютно, — подумала Трой. — Эти двое сейчас поссорятся не на шутку, не лучше ли оставить их за этим делом наедине?..» Но внезапно тучи развеялись: Крессида расхохоталась и обвила руками шею Хилари. Он моментально успокоился. Она нагнула его голову к своим губам и что-то прошептала. Теперь рассмеялись оба. Их поза с каждой секундой становилась все откровеннее, так что художница по зрелом размышлении решила: все же есть смысл испариться из будуара. Так она и сделала, но у дверей притормозила и оглянулась вполоборота — посмотреть, есть ли необходимость от всей души пожелать хозяевам доброй ночи. В это мгновение, не выпуская невесту из объятий, Хилари поднял лицо, и Трой увидела на нем… нет, не улыбку. Скорее плотоядную гримасу кентавра Гилея[109]. Она поспешила захлопнуть за собой дверь и подумала, что сейчас видела то, чего не должен видеть никто и никогда.

Проходя через главный зал, она углядела, что все уже прибрано и наведена чистота. Из гостиной раздаются озабоченные голоса. Этот Хилари неплохо устроился, подумала молодая женщина. Как говорится, и на елку влез, и не укололся. Снял, так сказать, все сливки удовольствий с процесса режиссуры и подготовки к празднеству, а утомительные хлопоты по ликвидации его последствий оставил своим убийцам…

Вот наконец и ее уютная спальня. Отлично протопленный камин. На кровати заботливо отогнут краешек одеяла. Халат и пижама безукоризненно ровно разложены там же. Рядом на полу — тапочки. Это все Найджел успел сделать, несмотря на генеральную уборку всей усадьбы, подумала она, и сама мысль эта почему-то показалась ей неприятной.

Трой повесила платье в шкаф. Голоса из комнаты Форрестеров еще доносились, но сливались в неразборчивый дуэт. По всему было видно, что разговор идет вялый и не особенно важный. А ей не спалось, какое-то странное беспокойство легло ей на душу и не желало улетучиваться. Слишком уж много всего произошло за минувшие два дня. Много всего непонятного и так и не понятого никем. «Анонимные послания — те вообще уже забылись, словно их и не было, — подумала художница с изумлением. — И еще устройство против воров — детская ловушка. Рассказ Крессиды о ссоре в комнате для обслуживающего персонала. Сердечные приступы дяди Блошки. Маулт в образе Друида. Исчезновение Маулта. Интересно, есть ли между всеми этими фактами какая-нибудь связь? (Трой сейчас как раз перечитывала Форстера[110].) Что бы сказал на это Рори? Он так любит цитировать Форстера: „Соединяйте все между собою!“ Что бы он тут насоединял?..» И тут вдруг художница со всей ясностью поняла, словно удар молнии осветил тайные уголки ее мозга: Рори серьезно отнесся бы к событиям в «Алебардах». Очень серьезно.

Такое иногда наблюдается в счастливых семьях: в разлуке Трой с мужем часто чувствовали — вот сейчас другая половина позвонит по телефону. Или от нее придет письмо. Или телеграмма. Просто вдруг охватывает непоколебимая уверенность: что-то такое сейчас случится. Вот и теперь подобное — особо яркое — ощущение охватило ее, и она была ему очень рада. Утром поступят какие-то новости. Наверняка.

Часы пробили полночь. Буквально две-три секунды спустя из коридора донесся голос Крессиды — напевая «В колокол Сент-Клемент бьет» и, видимо, направляясь к своей комнате, прошла мимо двери Трой.

Художница зевнула. В спальне было слишком натоплено, и ей наконец захотелось спать. Она подошла к окну, просунула руку между штор, не отодвигая их, и открыла форточку. Северный ветер успел разыграться снова, и шум от его порывов далеко разносился в ночи. По темному небу неслись облака. Высоко над ними стояла почти полная луна. В ее свете на снегу выделялась черная-чернющая тень от дома. Пейзаж этот, однако, нельзя было назвать пустынным, ибо из-за угла западного крыла как раз показался Винсент со своей ручной тележкой, а из тележки торчало «мертвое тело» рождественской елки, развенчанное, раздетое, оголенное, обнаженное, не нужное более никому. Оказавшись прямо под окном спальни Форрестеров, садовник резко повернул, и вскоре тьма поглотила его. Через минуту или около того Трой услышала тяжелый шелест хвои и глухой удар о землю: Винсент, видно, опрокинул свою ношу где-то в развалинах зимней оранжереи.

Дрожа от холода, безмерно усталая, она рухнула на кровать и заснула.

I

Проснулась Трой от постукивания — весьма деликатного, впрочем, — кочерги о каминную раму: Найджел уже вовсю занимался очагом. Поднос с чаем для нее стоял на прикроватной тумбочке.

Поначалу художница никак не могла сообразить, надо ли ей заговаривать с Найджелом, и если надо, то о чем, но когда он отдернул тяжелые шторы и яркий отраженный блеск от снега проник в комнату, она пожелала ему доброго утра.

Лакей немного помолчал, моргая выцветшими ресницами. Затем ответил ей тем же.

— Снег еще идет? — поинтересовалась она.

— То да, то нет, мадам. Ночью падала слякотная крупа, почти дождь. Но потом он снова перешел в снег.

— Маулт объявился?

— Насколько мне известно, нет, мадам.

— Это очень и очень странно, вы не находите?

— Да, мадам. Это все, мадам?

— Да, спасибо.

— Благодарю вас, мадам.

Голос какой-то фальшивый, подумала Трой. Неверный. Взволнованный. Не так он, вероятно, разговаривал, когда мастерил карусельных лошадок и восковые фигурки. И раньше, чем слуга успел взяться за ручку двери, она выпалила:

— Надгробие вы сделали замечательное!

Найджел замер как вкопанный.