— Для переноски денег, — добавил Куропёлкин.

Трескучий озадачился.

— Это что — шутка? — спросил он.

— Шутка, — согласился Куропёлкин. — Но мне пока не слишком понятен смысл вашего прихода, — спросил Куропёлкин.

— Пришёл я к тебе, — сказал Трескучий, — чтобы напомнить, что ты — никто, пустышка, не рыпался и не роптал, и главное — не имел иллюзий ни по поводу госпожи Звонковой, ни меня, ни какого-то особого интереса к тебе государственных структур. Ты пустышка и ты сам по себе.

— По поводу себя, — сказал Куропёлкин, — я не держу никаких иллюзий. По поводу других имею право фантазировать. И даже на что-то надеяться.

И тут господин Трескучий, какой в течение нескольких минут и впрямь мог показаться сомневающимся в чём-то (или смущённым чем-то) собеседником и словно бы желавшим получить от Куропёлкина поддержку или даже советы, моментально превратился в свирепого управителя мелких существ, как и в день знакомства (стало быть, подписания контракта) с Куропёлкиным. Крепкий, вёрткий, невысокий, он сумел вернуть себе лицо Значительной Личности, при взгляде на кого следовало трепетать, голову вминать в плечи и ощущать собственное ничтожество.

Голову, впрочем, вминать в плечи Куропёлкин не стал. Но чуть-чуть ссутулился.

— И вот ещё что, Куропёлкин, — грозно произнёс, уже подходя к двери Избушки, Трескучий — Баборыба доставлена тебе полтора месяца назад. А ты её ещё как следует не ублажил. Из неё слёзы текут иногда. Ты меня не зли!

Обернулся и пригрозил Куропёлкину пальцем.

— Понял, — вздохнул Куропёлкин.

А впрочем, что он был должен понять?

Единственно, что из последних слов Трескучего подействовало на Куропёлкина, это напоминание о сроке пребывания с ним под одной крышей Людмилы Афанасьевны Мезенцевой.

Полтора месяца.

Надо же!

А ведь и вправду — полтора месяца под одной крышей с Баборыбой. Хоть пиши воспоминания.

Какие такие воспоминания? О чём? Если только о двух купаниях в Аквариуме с пловчихой в сиреневом купальнике. Вернее, с двумя пловчихами, причём большее впечатление на него произвёл случай со второй пловчихой.

Теперь же, после визита Трескучего к Куропёлкину, после его предупреждений, недолгие светлые грёзы превратились в кошмарное восприятие затей некогда Принцессы (нынче, стало быть, — Королевы) Точных наук, и надо было признать, что принимаемые Куропёлкиным (порой!) за будто бы лёгкие, но несомненные элементы игры симпатий слова о взятках Каренина вызывались, на самом деле, вполне реальными экономическими интересами бизнес-высочества. И ясно было, что оставленный при Люке воевода Трескучий был прилеплен к этим интересам (хотя наверняка имел и свои, укутанные туманами от госпожи Звонковой, цели, и подталкивания Куропёлкина к новым общениям с Баборыбой в эти цели вмещались). Не исключено, конечно, что господин Трескучий блефовал, в частности связывал себя с государственными структурами, и как бы давал Куропёлкину понять, что не один Селиванов Пробивателю хозяин, а есть и ещё нечто, неподчиняемое смыслам и логике поступков, даже и лошади, и вуали Нины Аркадьевны, но обладающее самостоятельной силой, возможно, что решающей и неодолимой.

Сила эта (не исключено — из блефов Трескучего) отчасти связывалась им с Людмилой Афанасьевной Мезенцевой.

Возможно, что-то он, Куропёлкин, в Баборыбе важнейшего и тончайшего (по замыслу) и не расчувствовал. Мол, игрушка она и есть игрушка. Тем более с лёгкостью востребованная.

А в ней, возможно, поместили секрет.

И Куропёлкин посчитал нужным немедленно спуститься в Шалаш, к Баборыбе.

Спустился и сразу получил бейсбольной битой по лбу. Или полицейским средством усмирения массовых беспорядков. Впрочем, ни биты, ни резиновой дубины в руках Людмилы Афанасьевны не было.

Просто она огрела Куропёлкина словами:

— Это ты, Куропёлкин, у нас Баборыба, а не я. Какой из тебя мужик? Или хотя бы семейный проживатель? Ты холодная и безответственная особа! Я забеременела, а ты моими состояниями не интересуешься!

— Чего? — вскрикнул Куропёлкин.

— Того! — зло сказала Мила-Лося. — Ты прекрасно слышал то, что я тебе открыла, и всё понял.

— А ты не врёшь? — грубо поинтересовался Куропёлкин. — От вас, баб, можно ожидать чего хочешь и чего не хочешь.

— Имею медицинскую справку, — с вызовом и будто бы с высот постамента материнского капитала произнесла Баборыба. — Она сейчас у Селиванова на проверке.

— Но этого не может быть! — сказал Куропёлкин.

— Чего не может быть?

— Беременности твоей.

— Это почему же? — удивилась Мила-Лося.

— Гарантия профессора Удочкина, — сказал Куропёлкин.

— То есть в твоём сознании, или хотя бы в твоём подсознании, я всё ещё осталась мезенской сёмгой, и для тебя важны мнения ихтиолога Удочкина… Что же ты тогда укладывался ко мне в постель?

Тут из правого глаза Баборыбы и потекла медленная струйка жидкости, возможно, солёной, и Куропёлкин устыдился. Женщина же засмущалась, повернулась лицом к окну, и Куропёлкин сообразил, что она встретила его (а скорее всего и ожидала его прихода) не в карнавально-манящем наряде, желающей произвести выгодное впечатление, а в приговорённом к осуждению продвинутыми людьми чуть ли не банном махровом халате (слава Богу — не сиреневом) и явно ношенных шлёпанцах. То есть перед Куропёлкиным стояла тихая, обиженная женщина (из обывательниц, прихлопнутых моралями горлана-главаря: герань на окне, слоники на комоде), приготовившая себя к служению домработницей и материнскому подвигу. Впрочем, при движениях ею Куропёлкину предьявлялись ядрёные колени, способные вызвать волнения и в натурах самых застенчивых мужчин.

Однако женщину в комнате на случай размолвок можно было посчитать облачно-беззащитной, и у Куропёлкина сейчас же возникло желание подойти к ней, обнять её за плечи и языком слизать солёную струйку со щеки.

Но нечто в его натуре не позволило ему сделать это.

— Ну, и что дальше? — спросил он.

— Как что?! — возмутилась Мезенцева. — У нас будет ребёнок! Ты, я вижу, этому не рад. Но я избавляться от ребёнка не намерена. И несмотря ни на какие твои контрудары, дитя я в обиду не дам. И добьюсь, чтобы все мои права и блага были обеспечены.

— И пряники выданы… — сказал Куропёлкин.

— Какие пряники? — заинтересовалась Баборыба.

— Те, о которых ты мне рассказывала… Яхты, виллы, Лигурийские моря…

— Ах, эти-то… — вспомнила Баборыба. — Да, и их добьюсь. Ты ещё не понял, каков мой энергетический заряд!

— Удивительно, что ты не пробилась в Олимпийскую сборную.