— Хами, хами! — рассмеялась Баборыба. — Кстати, зная степень твоей невоспитанности и пожарного прошлого, могу предположить, что ты сейчас спросишь: «А он от кого?» И захочешь провести генетические исследования.

— Нет, не захочу, — сказал Куропёлкин.

— Какое благородство! — воскликнула Мезенцева. — Отчего же?

— Потому, как знаю, от кого дитя.

— Знаешь?

— Знаю, — сказал Куропёлкин. — Не от меня.

— Селиванов так не считает, — сказала Баборыба. — Потом, есть соглашения со мной, Людмилой Афанасьевной Мезенцевой, тебе не объявленные.

— Секретные, стало быть, — сказал Куропёлкин.

— Для тебя, выходит, секретные, — подтвердила Мезенцева. — И я по этим соглашениям за свои терпения, за муки обучения многим премудростям Баборыбы, за артистические упражнения должна получить дорогую оплату. Причём в двух форматах. При подготовке тебя к новому Пробиванию и после рекордного Пробивания. Тогда меня вознаградят на уровне богатств принцессы Монако.

— Никакого рекордного Пробивания не будет!

— Будет! — заявила Баборыба.

— Ладно, — сказал Куропёлкин. — Я сейчас подымусь к себе. Переварю новости.

— Не уходи! — воскликнула женщина Мезенцева, подошла к Куропёлкину, обхватила его, при этом полы её халата распахнулись. — Как ты можешь уйти от меня сейчас!

— Извини, мне нужно охладить себя, — подыскивал слова Куропёлкин. — Я боюсь навредить младенцу.

— Ты думаешь о другой женщине. У тебя было достаточно времени, чтобы понять и разгадать меня, но ты всё думаешь о ней. А она ведь отправила тебя в Люк.

— Что поделаешь? — вздохнул Куропёлкин.

В эти мгновения они снова стали доброжелательными совместными проживателями. Или душевными коммунальными соседями.

— Мне всё это горько, — сказала наконец Баборыба. — А за тебя, Куделин, просто обидно. Какой же ты всё же безнадёжный неудачник!

— Это отчего же?

— Она ведь тот самый дорогой для тебя сеанс любви в Аквариуме купила у меня. И даже за купальник, непременно сиреневый, дала денег, как за «Лексус». «Зачем это вам?» — спросила я её. «А чтобы выяснить один экономический вопрос!» Ты же небось и сейчас плаваешь в соплях придуманной любви. Образумься!

— Я пойду, — сказал Куропёлкин.

— Не уходи, молю тебя! — воскликнула Мезенцева, будто бы в отчаянии. — Неужели ты не чувствуешь, какие вызвал во мне страсти? Неужели не понимаешь, какие, не побоюсь сказать — в космических размахах, втроём мы можем сотворить дела!

— С кем это втроём? — спросил Куропёлкин.

— С тобой и с Николаем Дмитриевичем Трескучим.

— Ты это от себя предлагаешь?

— Нет, именно не от себя.

— Я пойду, — сказал Куропёлкин.

— Останься!

— Зря ты употребила имя Трескучего.

— Ты ей нужен не ради любви!

Ушёл.

Поднялся из Шалаша в Избушку.

Обещал. Переварю новости.

С какой начать?

С той, какой и новостью быть не могла. Он и прежде, оставив в случившемся лишь щель надежды, почти уверил себя в том, что Нина Аркадьевна, усталой вернувшись из деловых странствий, может всего-то на день, пожелала развлечься, тело порадовать, просто, после напряжений всерьёз, позабавиться или даже покуражиться (отсюда — сиреневый купальник, напоминание о чести Алексея Александровича Каренина, в вопросе о нём — никаких экономических интересов, а так, шутка). А он, Куропёлкин, — под боком, свой, раб. И всё. И более ничего. А потому позже госпожа Звонкова о себе не напоминала. Других хлопот хватало.

Можно было, правда, предположить, что Нина Аркадьевна, на всякий случай, наградила Куропёлкина наживкой в уповании на то, что при совершении её подсобным рабочим Подвига он и ей добудет выгоды.

А не добудет или даже сгинет — его дело. Подыщем других.

Тут и переваривать нечего было. Всё было ясно. Просто следовало держать эпизод в голове. И продолжать жить. Возможно, и сожалея о чём-то важном.

Иные же новости Шалаша вынудили Куропёлкина засомневаться.

Что за чудо такое? Стоит ему дотронуться до кого-то и нате вам — тут же всё беременеют. Ну, не все, а хотя бы Вера с Соней. И он виноват. Виноват ещё и в падении уровня нравственности.

Ну ладно Вера и Соня. С ними — мало ли что? Неизвестно, какие клетки в воздухе поместья порхают, балуются и желают совокуплений. Однако горничная Дуняша чмокала его в щеку и Нина Аркадьевна Звонкова… И в них (и для них) не возникло непредвиденных последствий… Но с Баборыбой-то — что? Учёные люди, профессор Удочкин в частности, уверили его в том, что организм Баборыбы ежеминутно будет находиться под контролем. Ну, насчёт «ежеминутно» наверняка было проявлено пустословие, даже синоптики не каждую минуту учиняют погоде проверки. Но были обещаны Куропёлкину угощения Баборыбы какими-то особенными таблетками, мол, они отменят необходимость прибегать к известным аптекарским средствам. Тем более что те стали неприятно дорогими. Конечно, учёные люди могли халтурить и врать, зная, кто на самом деле Баборыба. Но романтический исследователь живности речных вод профессор Удочкин мог всё же верить в странности природы и надеяться на то, что вот-вот он обнаружит в этих странностях нечто новое и удивительное. Способное потрясти научный мир. Во всяком случае, обязан был прикладывать приборы к брюху Баборыбы. И ощупывать его пальцами. Так представлялось Куропёлкину. И ощупывал, и прикладывал.

Куропёлкин, естественно, мог допустить факт беременности Людмилы Афанасьевны Мезенцевой. Но поверить в то, что он виновник будущих неудобств женщины, не желал. В случаях посещения Шалаша он был аккуратен. К тому же в последний месяц кавалером Баборыбы оказался господин Трескучий.

И надо было срочно вызнать правду. Чтобы в который раз не попасть в дураки.

Кое-какую определённость можно было выцарапать из Селиванова. Хотя, если бы тот согласился стать бытовым просветителем, ещё неизвестно, какого рода сведения и зачем он пожелал бы Куропёлкину выдать.

Но явился Селиванов вроде бы доброжелателем.

— Ну что, Евгений Макарович, ваша Баборыба и впрямь залетела. Но разочарую или обрадую вас. Её плод, или зародыш плода, — не от вас.

— А от кого?

— Попробуем выяснить, — сказал Селиванов.

— В моей подсказке вы не нуждаетесь? — спросил Куропёлкин.

— Нет, — сказал Селиванов. — Тем более что подсказка ваша нам известна. Но необходимы точные измерения последствий совершённого акта и намерений произвёдших его.