— Какому — своему? — изумился Андрей, в принципе никогда не болевший и из докторов близко знавший только стоматолога.

— Ну что я тебя, учить должен? — пожал плечами Касатонов. — Какому заплатишь, тот и твой. Если хочешь, я у своих поспрашиваю, приму уж удар тяжелой артиллерии за родного друга.

— Почему удар? — изумился Андрей.

— Ну ты даешь, святая душа! — хохотнул Мишка. — А кто же из моих баб поверит, что это я для друга стараюсь. И правильно сделают, между прочим: нам, мужикам, верить не стоит. Все равно обманем — не сейчас, так потом.

Трояновский тоскливо поглядел на реку, на уток. Даже симпатичные птицы положения сильно не исправили — ему все равно хотелось заскулить от тоски или исчезнуть куда-нибудь, пока все не утрясется.

— Миха, а я давно так не попадал. Я вот думал все после нашего с тобой разговора: прав ты кругом. Я Маринке должен. Три года вместе, я ее уже наизусть выучил. И получается, что вот прожил с ней довольно долго, всем был доволен, а как только она мне надоела и еще под руку что-то новенькое подвернулось, так я и рванул туда…

— Задравши хвост, — поведал друг в кружку.

— Наваждение какое-то, — каялся Трояновский. — Я бы с Маринкой три года не смог прожить бок о бок, будь она таким уж плохим человеком, ведь правда? Да, я знаю все ее слабые стороны, но ведь никто из нас не святой. Да, грубовата девочка, жадная, резкая. Но никогда не была вруньей. И много у нас с ней случилось светлых и хороших минут.

— Вспомнил наконец.

Андрей подозвал официантку и заказал еще четыре кружки пива. Мишка покосился на него недоверчиво, но ничего не сказал.

— Я, конечно, взбешен был вчера: она моей маме позвонила, сообщила, видите ли, радостную новость. А маман рада стараться: тут же стала читать мне лекцию о семье как об ячейке общества; ну, что пора остепениться, что Марина, конечно, не та жена, которую она желала бы своему сыну, но раз уж у нас такая идиллия, то она возьмет себя в руки и никогда, ни видом, ни словом, не покажет, как она разочарована в невестке. Маринка все это слышала, ты же знаешь, как мамуля разговаривает.

Друг хмыкнул.

— Да уж, знаю, — и процитировал старый анекдот: — «А не проще ли воспользоваться телефоном?» И что Маринка?

— Держалась, как могла. Я бы даже сказал: глазом не моргнула.

— Удивительно. И вызывает подозрения.

— Еще бы… — Он жадно глотнул пива.

— Но ведь тебя вовсе не это беспокоит. — Мишка сделал рукой в воздухе замысловатый жест, пытаясь охватить «все это». — И даже не грядущее отцовство.

— Ты же знаешь, ребенка я всегда хотел. Да и Маринка мне не чужая, так что роди она его от кого-то другого, я бы все равно ей помог. Квартиру там небольшую, деньги на первое время. Да о чем мы? Придумали бы что-нибудь. Меня, Миха, другое грызет. Мне сейчас нужно решить для себя одну важную вещь…

— Говорил я тебе, не кидайся ты на эту свою красавицу, не для жизни она.

— Похоже, ты был прав. — Андрей в отчаянии взъерошил волосы. — Вот как на духу… Маришке я нужен. Я понимаю, для чего я есть. Да, деньги, квартира, машина, но ведь это, в конце концов, тоже нормально. Она хочет жить, как живут достойные, обеспеченные люди. Я для того и пашу как проклятый.

— Пахал, — не удержался от шпильки бессменный заместитель. — До недавнего времени.

— Не обижаюсь, — закивал Трояновский, как слон, которому показали гроздь бананов. — Потому что правда. А теперь я продолжу свою мысль: ничего противоестественного в Маришкиных желаниях нет. А значит, это дает мне некоторую гарантию ее верности, преданности. Ну, что это надолго, если не навсегда. Потому что она триста раз подумает, прежде чем решит со мной расстаться. А вот Татьяна…

— Твоя Татьяна на тебя молиться должна: она же до сих пор не замужем, верно? Так вот, такой молодой, красивый и богатый ей и не снился. Она тебя на руках носить должна. Ты чего?

Андрей зашелся неприятным, лающим смехом, который нельзя было назвать ни веселым, ни искренним. И впервые за все время, что они познакомились с Татьяной, Мишка услышал, что друг говорит о ней не с теплом и радостью, а со злостью. Будто обвиняет ее в чем-то.

— А ты хорошо пошутил, — отсмеявшись, одобрил он. — Она? Меня? Ценить? Миха, она не будет никого ценить. У нее все расчеты по Гамбургскому счету, а он ох как крут.

— Я чего-то не пойму, — уточнил Касатонов. — Это тебе подходит или нет?

— Если бы я знал. Видишь ли, друг Миха, вообрази себе такую ситуацию: вот обещают тебе нездешнее счастье, на все времена. Любовь там неземную, возможность быть собой, но за это требуют что-то непосильное…

— Душу, что ли?

— А может, и душу, — согласился Трояновский. — Или подвиг такой, что подумаешь ты, подумаешь и махнешь рукой: а гори оно все синим пламенем. Живут же люди как-то без счастья. Потому что Татьяна, она как вода — прольется сквозь пальцы, утечет в песок, и никогда я ее не верну. И не остановлю, потому что вот как раз ей на все мои деньги, машины и квартиры чихать с высокой башни. А мне останутся лавочка во дворе и душеспасительные беседы с прежними и новыми кавалерами. И очень меня пугает, что я почти ничего про нее не знаю. Но лучше, чем с ней, мне никогда не было. И что делать?

— Понятно что. Оставайся ты с Маринкой, живи, как все. И не лезь в эту западню, потому что сломаешь себе всю жизнь. А если уж будет вовсе невмоготу, то выпьем с тобой еще за то, что не состоялось.

— За власть несбывшегося, — тихо шепнул Андрей.

— Красиво звучит, — признал Касатонов. — Это, что ль, автор этот питерский, приколист?

— Фрай? Да нет, Миха. Это Грин. Вот кто умел тосковать по тому, чего уже никогда не будет.

* * *

Тем вечером Варчук долго кружил знакомыми улицами; пил кофе в маленьких кафе возле парка; прогуливался по аллеям, с грустью замечая, что старые, могучие деревья, пережившие войны и революции, постепенно для чего-то срезают, а новых не сажают; спустился вниз, к Музею изобразительных искусств, и, только когда стемнело, решился зайти в переулок. Он долго набирался решимости, чтобы познакомиться с Татьяной. Времени, чтобы и дальше вести неспешное расследование, обложившись со всех сторон справками, выписками, свидетельствами, копиями и прочими главными орудиями труда сыщика, не оставалось. С одной стороны, он убедился, что в жизни интересующей его особы действительно случились серьезные изменения; во-вторых, глупо и опасно было молчать о наблюдателях, преследовавших Татьяну все упорнее. Мало ли что может случиться, когда его нет рядом. А потом кори себя за нерешительность и бездействие всю оставшуюся жизнь.

Словом, майор наметил себе следующий план: сегодня он терпеливо ждет гражданку Зглиницкую, что называется, «от забора и до вечера», у нее под окнами, аки верный трубадур и прекрасный менестрель. А если она так и не придет ночевать на Музейный, позвонит и попросит, чтобы ей передали его номер телефона вкупе с убедительной просьбой позвонить ему не откладывая. Вероятно, случались в истории планы и получше. Но Варчук ничего другого не изобрел. И сильно по этому поводу не переживал.