Долгие годы в поступке молодого человека видят лишь слабоволие: не известил мать. А на происходящее смотрят сквозь призму богато выплеснутых в мемуарах эмоций княгини: «У меня открылась нервная лихорадка… С той минуты, как я поняла, что покинута своими детьми, жизнь стала для меня тяжелым бременем»{791}.

Но была и хозяйственная составляющая. Если вернуть в картину этот кусочек смальты, поступок Павла приобретает иное звучание.

К зиме 1783/84 года, когда Павел получил двухмесячный отпуск из армии и приехал в Петербург, относится сообщение в мемуарах: «Я ему передала актом, скрепленным ее величеством, состояние его отца, оставив себе небольшую часть его… Он получил больше, чем отец его оставил мне и обоим детям, и у него не было ни копейки долгу, так что… я недурно справилась с задачей опекунши и управительницы всех имений»{792}.

На самом деле в конце 1783 года княгиня обратилась с письмом в Сенат, прося оформить на ее имя право собственности — так называемой дачи — на земли, оставшиеся после смерти супруга М.И. Дашкова, поскольку ее сын служит в армии полковником и находится у матери в опеке. В мае следующего, 1784 года Павел достиг бы совершеннолетия, которое по законам того времени наступало не в 18, как сейчас, а в 21 год. К нему должны были перейти владения отца. Вдова, согласно законодательству, имела право на 1/7 имущества покойного мужа. Дашкова заблаговременно обратилась в Сенат, сообщив, что принесла в приданое 13 тысяч рублей, погасила долги покойного супруга и заплатила за него проценты, кроме того, она купила новые деревни и обеспечила воспитание детей{793}.

Сенат решил дело в пользу Дашковой. В результате в мае 1784 года Павел не вступил во владение наследством отца, дачи уже были оформлены на мать. Но взрослого сына следовало выделить, хотя бы юридически. Поэтому в феврале 1785 года княгиня подала на имя императрицы просьбу о разделе. Екатерина II утвердила прошение. За княгиней осталось 2535 душ. Сын получил 4133 души{794}. Если бы в отношении наследства с Павлом поступили по закону, а не по определению Сената, он приобрел бы 5716 душ, а мать только 952. Разница для молодого князя составляла более полутора тысяч. В те времена 300 крепостных считались средним состоянием.

Теперь главный вопрос: получил ли молодой князь Дашков до женитьбы выделенную долю? Сведений, подтверждающих это, нет. Зато известен случай: в конце 1786 года Павел задолжал в Киеве 1200 рублей, которые за него заплатил Потемкин{795}. Значит, молодой князь все еще не располагал собственными деньгами.

Дашков служил вдали от дома. И делал долги. Кроме того, он оказался горяч, встревал в дуэли. Некоторые удалось замять при участии императрицы и Потемкина. Но в декабре 1786 года Павел Михайлович влип не на шутку. 9-го числа английское посольство давало бал. Офицер Преображенского полка Петр Иванович Иевлев устроил ссору с молодым князем и вызвал его на дуэль. Узнав о деле, императрица приказала командиру полка запретить Иевлеву драться{796}.

«Между тем узнала о сем княгиня Катерина Романовна, — сообщал управляющий петербургскими имениями Потемкина Михаил Гарновский. — Зная нрав сей штатс-дамы, легко вы можете себе вообразить положение ее… Находясь в отчаянии, написала она к Александру Матвеевичу (Дмитриеву-Мамонову, тогдашнему фавориту. — О. Е.) письмо, …что для спасения жизни сыновней не пощадит она собственной своей и готова сама биться с Иевлевым на шпагах»{797}.

Важно не то, что Гарновский описал события в издевательском тоне. А то, что само поведение матери молодого офицера вызывало насмешку. Миновал год, и вдруг молодой князь женился, что сделало его самостоятельным. Гласный разрыв с матерью уже исключал для нее возможность управлять его имениями. Кроме потери контроля над частью состояния, она потеряла доверие молодого человека. И никак не могла понять почему. Ведь ей удавалось так хорошо хозяйствовать.

Горе княгини нашло неожиданный выход. В субботу, 28 октября 1788 года, в ее цветник, любовно разбитый в Кирианове, вторглись соседские свиньи. Они принадлежали брату старого обидчика обер-шталмейстера Льва Нарышкина — Александру, с которым у Екатерины Романовны больше года тянулось судебное дело из-за «клока земли».

Свиньи вытоптали рассаду. Были схвачены крепостными Дашковой и, по приказу хозяйки, зарублены{798}. Некрасивая история. О ней много судачили. Над княгиней смеялись. Храповицкий записал слова государыни: «Тот любит свиней, а она цветы, оттого все дело вышло». Днем ранее Екатерина II приказала «скорее кончить дело в суде, чтоб не дошло до смертоубийства»{799}.

Приехавшие на место полицейские не нашли потравы. Княгиня отговорилась незнанием закона, суд взыскал с нее 80 рублей штрафа…{800} Смех смехом, но случай показывал, что нервы Екатерины Романовны не выдерживают.

Ссора послужила Екатерине II сюжетом для пьесы «За мухой с обухом». Правда, в октябре 1788 года тому же Храповицкому было сказано, что в комедии «надо смягчить суровость имен и выкинуть хвастовство Постреловой о вояжах»{801}. В конце февраля императрица обронила в беседе со статс-секретарем: «С Дашковой хорошо быть подалее из деликатеса». И позднее: «Она ни с кем не уживется».

Значило ли это, что Екатерина Романовна, получив известие о свадьбе сына, немедля обрушила расстроенные чувства на подругу? Тогда же княгиня испросила разрешения провести лето в резиденции. Но государыня приказала распределить покои так, чтобы Дашковой не хватило места. Возле себя она хотела иметь Анну Никитичну Нарышкину, женщину в разговорах легкую: «С одной хорошо проводить время, а с другой нет»{802}.

Портрет Дашковой, выписанный в «Былях и небылицах», ясно показывает, почему старая подруга была в тягость императрице. «Знал я одну женщину, которая слыла разумною, ученою и благонравною, — сообщал автор. — Правда, что имела она природную остроту, но не имела столько рассудка, чтоб восчувствовать, что беспрестанное ее во всем притворство наконец откроется, и что она часто оным осмеянию подвергается»{803}. Что значит упрек в лицемерии?

Масса недоразумений между подругами возникла на почве журналистской деятельности. Период управления Дашковой двумя академиями стал наиболее плодотворным для княгини-писательницы. Именно тогда наша героиня состоялась не только как администратор науки, но и как литератор. Она и прежде много писала, но теперь была вынуждена просто не выпускать пера из рук.