Он поможет ей. Он обязан ей помочь. Он считает, что отлично подходит для этой роли. Он идеально для этого подготовлен. («Миссис Паркер? Мы сделали все, что могли, для вашего сына, но боюсь…») Он надеется, что ее тоска стечет с него, как вода с тефлоновой поверхности.

Ланни перестает рыдать и трет глаза тыльной стороной ладони.

— Тебе лучше? — спрашивает Люк, приподнимая ее подбородок. — Хочешь выйти и немного подышать свежим воздухом?

Она кивает.

Через пятнадцать минут они, взявшись за руки, идут к сумеречному горизонту. Ланни чисто умыта. Она держится за руку Люка, как влюбленная девочка, но на ее лице самая печальная улыбка, какую ему только доводилось видеть.

— Может, выпьем? — предлагает Люк.

Они уходят с улицы в темный шикарный бар, и он заказывает себе и Ланни по стаканчику неразбавленного виски.

— Смотри, я могу тебя перепить. Будешь под столом валяться, — предупреждает Ланни, невесело смеясь.

Они чокаются стаканчиками, будто что-то празднуют. И после первой же порции виски Люк ощущает в желудке тепло — предвестник опьянения. А Ланни уже успела опустошить три стаканчика — и хоть бы что. Только ее улыбка стала капельку пьяненькой.

— Я хочу тебя кое о чем спросить. То есть… о нем, — говорит Люк. Ему кажется, что если не называть имени Джонатана, будет не так больно. — Из-за него тебе пришлось столько вынести. Как же ты могла продолжать любить его? Мне кажется, он тебя не заслуживал…

Ланни берет пустой стаканчик за края, как шахматную фигуру.

— Я могла бы наговорить целый ворох оправданий — ну, например, что в те времена это было общепринято, что тогда жены не ждали от своих мужей верности. А может быть, Джонатан просто был таким мужчиной, и с этим оставалось только смириться. Но истинная причина не в этом… Я не знаю, как это объяснить. Мне всегда хотелось, чтобы он любил меня так, как я его люблю. И он любил меня — я это знаю. Только не так, как мне хотелось… Между прочим, у многих дела обстоят именно так. У очень многих, кого я знала. Один человек не любит другого настолько сильно, чтобы перестать пьянствовать, или играть в азартные игры, или волочиться за другими женщинами. Один — дает любовь, а второй — ее берет. Один — дающий, жертвователь, а другой — берущий, употребитель. Дающему хочется, чтобы берущий изменился.

— Но берущий никогда не меняется, — говорил Люк, гадая, так ли все всегда обстоит на самом деле.

— Иногда дающему приходится отступиться, но иногда ты этого не делаешь. Ты просто не можешь отступиться. Я не могла отказаться от Джонатана. Похоже, я умела прощать ему всё.

Люк видит, что глаза Ланни наполняются слезами. Он пытается отвлечь ее:

— А как насчет Адера? Судя по твоим рассказам, он, похоже, был в тебя влюблен…

— Его любовь похожа на то, как пламя любит дрова. — Ланни грустно смеется. — Было время, когда я не могла понять его чувств, это правда, — признается она. — То он меня очаровывал, то унижал. Думаю… ему просто хотелось увидеть, сумеет ли он пробудить во мне любовь. Потому, как мне кажется, что его никто не любил. — Она замирает, сцепив руки на коленях. Из ее глаз текут слезы. — Видишь, что ты наделал… Я опять расплачусь. А я не хочу плакать на людях. Не хочу тебя смущать. Давай вернемся в гостиницу. Там мы сможем покурить травки.

Люк вспоминает о большом пластиковом пакете с марихуаной и улыбается:

— Я готов хоть весь пакет с тобой раскурить, если от этого ты станешь веселее.

— Мой герой, — усмехается Ланни и берет Люка под руку.

Они идут по улице к гостинице. В лицо им дует порывистый ветер. Люк жалеет о том, что у него нет возможности сделать Ланни укол морфия, который притупил бы ее боль. Будь его воля, он бы каждый день колол ей успокоительное. Он качает головой. Да, он готов сделать что угодно, лишь бы она снова стала счастливой, но он не хочет становиться «жилеткой», в которую она будет выплакивать свое горе.

В постели она целует его солеными от слез губами.

— Это вопрос, который я задавала себе много раз… Почему Джонатан не мог полюбить меня? — шепчет она отчаянным, пьяным шепотом. — Что во мне было не так? Вот скажи мне… только честно. Я что, недостойна любви, да?

Ее вопрос сражает Люка наповал:

— Не могу сказать, почему Джонатан не питал к тебе ответных чувств, но скажу откровенно: я думаю, что он совершил огромную ошибку. — «Идиот он был, твой Джонатан, — думает Люк. — Только идиот не оценил бы такую преданность».

Ланни смотрит на него недоверчиво, но улыбается. А потом она засыпает. Люк прижимает ее к себе, обвивает руками ее хрупкую фигурку, нежно укладывает вдоль тела раскинутые руки. Он не может вспомнить у себя подобного чувства — разве что нечто такое он ощущал в тот тоскливый день в пиццерии, где сидел с дочурками. Тогда ему хотелось усадить их во взятую напрокат машину и увезти с собой в Мэн. Он понимает, что поступил правильно, не поддавшись эмоциям. Девочкам лучше с матерью, и все же Люка всегда будут преследовать воспоминания о том, как он от них уехал. Только глупец отказывается от такой любви.

А Ланни… Люк готов сделать все возможное, лишь бы защитить эту хрупкую женщину, лишь бы помочь ей выстоять. Он жалеет о том, что не способен удалить из нее яд. Если бы он мог, он забрал бы этот яд себе, но понимает, что может только быть рядом с ней — и всё…

Бостон

1819 год

Пепельно-серый свет проник между моих век и пробудил меня от сна. Рядом с моей кроватью стояла Узра, держа в руке маленькую масляную лампу. Видимо, было очень поздно. В доме Адера стояла могильная тишина. По взгляду Узры я поняла, что она умоляет меня встать с кровати. Я встала.

Она по обыкновению бесшумно выскользнула из комнаты. Я пошла за ней. Подошвы моих шлепанцев чуть слышно шуршали по коврам, но в тишине этот звук разлетался эхом. Узра прикрывала рукой светильник, пока мы проходили мимо других спален. Мы с ней беспрепятственно добрались до лестницы, ведущей на чердак.

Чердак был поделен на две неравные половины. На одной находились комнаты для слуг, а вторая половина, поменьше, представляла собой кладовку, которую не успели до конца обустроить. Здесь и пряталась Узра. Она провела меня через лабиринт сундуков, служивший стеной, за которой она укрывалась от мира. Затем мы прошли через невероятно узкий коридорчик и подошли к миниатюрной двери. Нам пришлось пригнуться и протиснуться в эту дверь, а потом мы оказались словно бы в утробе кита: стропила походили на ребра, а кирпичный дымоход — на трахею. В незашторенные окна лился лунный свет, из окон открывался вид на дорожку, ведущую к каретному сараю. Узра предпочла жить здесь, под самой крышей, лишь бы держаться подальше от Адера.

Мы поравнялись с местом, которое, как я поняла, было ее гнездышком. Уголок чердака был отгорожен радужными полотнищами газа, которые Узра обычно носила, как саронги. Лоскуты ткани свисали со стропил, словно развешанное после стирки белье. Ложе было сделано из двух покрывал, взятых из гостиной. Покрывала были скручены между собой в кольцо. Получилось что-то вроде гнезда дикого зверька. Рядом с ложем лежала груда украшений — бриллианты размером с виноградины, вуаль, сотканная из тонких золотых нитей, которую Узра носила с чадрой. Были тут и безделушки — вещицы, которые считал бы сокровищами ребенок: маленький кинжал, напоминавший Узре о родине, — его лезвие имело форму змейки, — бронзовое зеркальце на ручке. Узра поманила меня за собой, и я отвела взгляд от ее жалкого жилища, доказательства ее независимости от Адера.