Ремлингер притянул меня поближе к себе.

— С чем мне следует согласиться? — спросил он. — Или — что я должен вам рассказать? Вы же видите, я этого не понимаю. У меня нет тайн. Я не выдаю себя за кого-то другого. Запись о моем рождении хранится в судебном архиве округа Берриэн, штат Мичиган.

— Мы знаем, — сказал Кросли. Он снова покачал головой, теперь уже досадливо. — Вообще-то, вашему сыну этого лучше не слышать.

— Почему же? Никак не возьму в толк, — сказал Ремлингер.

Он издевался над ними. И они это понимали. Даже я это понимал. Возможно, они понимали также, что сыном я ему не прихожусь.

— Вы могли бы проветрить вашу совесть, — сказал Джеппс. Прямо так и выразился: «проветрить». — Люди, которых я задерживаю, — вернее, задерживал — чувствовали себя, признавшись во всем, гораздо лучше, хоть поначалу и страшились признания. Даже если нагрешили они много лет назад — как вы. Мы уедем отсюда, и вы никогда больше нас не увидите, мистер Ремлингер.

— Это будет обидно, — сказал Артур и улыбнулся. — Но в чем же я должен признаться?

Никто пока не произнес слов, которые объяснили бы, почему мы здесь находимся. Я думал, что произносить их никому не хотелось. Американцы, сказал Чарли, в миссию свою не так чтобы верили, а потому, возможно, произносить их и не стали бы. Ремлингер не стал бы точно. Мы с ним могли уехать прямо тогда, и ничего бы больше не произошло. Патовая ситуация. Никому из них не хватало смелости выговорить эти слова.

— В том, что вы подложили взрывчатку… — внезапно выпалил Кросли и запнулся, и откашлялся посреди фразы, которой, как мне только что казалось, он не произнесет ни за что, и, начав которую, он, возможно, сразу об этом пожалел. — Погиб человек. Это было давно. И мы…

У него перехватило дыхание, — похоже, продолжать говорить было ему не по силам. Услышать его слова мне было неприятно, однако услышать их я все же хотел. Они как будто насытили электричеством воздух крошечной кухни. А испугавшийся их Кросли стал казаться мне слабаком.

— Так что же «и мы»? — спросил Ремлингер. В голосе его появилась надменность — как будто он переиграл Джеппса и Кросли по всем статьям, а то, что они раскрыли перед ним свои карты, обратило их в существ куда менее значительных. — Это смешно, — сказал он. — Ничего подобного я не делал.

Я в то мгновение думал: а сами-то они убитого знали? — ощущая тяжесть каждого из этих слов. Они приехали сюда, имея в запасе одни лишь догадки и не более того, а теперь обвинили в убийстве (не питая ни малейшей уверенности в справедливости обвинения) человека, которого тоже не знали, связанного с преступлением единственно тем, что он его совершил. Хотя, и это было существенно — для него, — совершил непреднамеренно. Впрочем, Ремлингер ни малейшего желания «проветривать» свою совесть не испытывал. Совсем наоборот.

То, что Джеппс и Кросли не хотели говорить об этом в моем присутствии, из голов их вылетело. Правда, мне и без них все было известно, а потому услышанное меня не потрясло, и я понимал, что лицо мое никакого потрясения не выражает. Ремлингер же вел себя не как человек, ничего об убийстве не ведающий, но как человек, уверяющий, что ничего о нем не ведает. И именно ради того, чтобы увидеть это, они так далеко и заехали. Сказав: «Ничего подобного я не делал», он все равно что признался в совершении преступления. Каждому из них пришлось пожертвовать чем-то — качеством, — чтобы продвинуться к цели. Ремлингер был прав, говоря, что я узнаю нечто ценное. Я узнал, что сущности порой создаются из одних только слов, а мысль может становиться физическим действием.

— Мы полагали, чем честнее, тем лучше, — сказал Джеппс. — Решили дать вам шанс снять груз с души.

— А что, если мне нечего вам сказать? Нечего снимать с души? — саркастически осведомился Ремлингер. — Если ваши утверждения безосновательны?

— Мы так не думаем, — ответил Кросли. Самообладание вернулось к нему, но не сила. Он достал из кармана брюк носовой платок, выплюнул в него что-то, сложил платок и убрал. Испуган он был страшно.

— Хорошо, — согласился Ремлингер. — Но раз я говорю, что это так, то лишь потому, что так оно и есть. И если вы двое не сможете вернуться туда, где живете, удовлетворенными, что произойдет тогда?

Теперь все сводилось к схватке воль. О фактах не шло и речи.

— Что же, нам стоит поговорить и об этом, — ответил Джеппс. Он встал.

А я думал о пистолетах — возможно, уже извлеченных из чемоданов, заряженных и находившихся у каждого под рукой. Правды никто из них не говорил: Джеппс и Кросли вовсе не собирались проделывать столь длинный путь и возвращаться назад с пустыми руками; убежденности в своей правоте у них было гораздо больше, чем предполагалось. Решить им нужно было лишь одно: каких оснований будет достаточно, чтобы осуществить задуманное ими. Возможно, только мое присутствие и помешало им сделать это раньше. Для этого я и понадобился — чтобы замедлить развитие событий, дать Ремлингеру чуть больше времени, которое позволит яснее оценить его положение. Я был его точкой опоры.

— Ладно, готов признать, у меня есть что вам рассказать, — согласился Ремлингер. Он глубоко вздохнул — явно с таким расчетом, что Джеппс и Кросли услышат этот вздох. — Может быть, вас оно и устроит.

— Мы будем рады выяснить это.

Джеппс одобрительно взглянул на Кросли. Тот кивнул.

— Вы правы в том, что Деллу слышать это ни к чему. Я отведу его в машину.

Ремлингер говорил обо мне так, точно не замечал моего присутствия. Если какие-то мысли и не смогли до приезда сюда обрести в его голове ясные очертания (хоть я и чувствовал, что ждать этого оставалось недолго), теперь они оформились окончательно. Все в ней встало по своим местам. И для этого ему тоже понадобился я.

— Очень хорошо, — сказал Джеппс. — Мы подождем вас здесь.

— Это не займет много времени, — сказал Ремлингер. — Ты согласен, Делл? Сможешь подождать в машине?

— Согласен, — ответил я.

— Я мигом, — пообещал американцам Ремлингер.

Мы с Артуром вышли на холод, и он повел меня к «бьюику», крепко сжимая пальцами мое плечо, словно опасаясь, что я могу сбежать и тем самым уклониться от ожидающего меня наказания. На землю опускались ставшие еще более крупными снежинки. Ветер стих, подмораживало. Перед трейлером Чарли стоял грузовичок. В щель под дверью трейлера пробивался свет. Белый пес миссис Гединс грелся на капоте грузовичка.

— Нелепая парочка, — сказал Артур.

Похоже, он разозлился — сильнее, чем когда мы были в доме. Там он казался мне просто принявшим решение, а перед тем — высокомерным. Он открыл дверцу машины, толкнул меня на водительское сиденье и сказал:

— Включи двигатель. И печку. Я не хочу, чтобы ты тут мерз.

Он протянул руку к приборной доске, включил фары, свет их, пронизав заполненный снежинками воздух, слабо озарил остатки домов на Южной Альберта-стрит.