Из Парижа пора переезжать. Довольно мне ездить по заграницам, пора свое гнездо свить в России.

— Да уж, времечко… Никак вам на следующую осень полвека стукнет, вторые-то полвека поживите на родине. Лидия Васильевна — дородная поповна, деток вам наносит столько, что разъезжать от них будет некогда.

— А что, пожалуй, это похоже на правду. Но по России я поезжу — и по северу, и по югу.

— По России проще: сел на волжский пароход — и женку с ребенком с собой. Невелика помеха! А ежели случится в наших костромских краях бывать, не обходите, не объезжайте меня. Только напишите — и пива наварю, и всех петухов в деревне для вас перережу, и стерлядь будет в живом виде. Вот уж устроили бы праздничек в честь вашего приезда!.. А ведь у нас есть на что полюбоваться: один Ипатьевский монастырь чего стоит!..

Верещагин слушал, молча соглашался с ним и мысленно составлял планы будущих поездок по России.

— Так, говоришь, всех петухов перережешь, если приеду к вам в деревню? — смеясь, спрашивал он Якова.

— Перережу! А пиво из своего солода и хмеля разве такое, как в городе? У нас, Василий Васильевич, пиво с ароматом и крепостью. И приятно и хмельно. В голову ударит — язык развяжется, все песни перепоешь, в ноги ударит — плясать пойдешь, даже если отроду не плясал.

— А ведь тебе, Яков, хоть и хочется домой, но трудно будет опять привыкать к полевым и прочим работам. Как намерен дальше пробиваться?

— Есть думка, есть… Пусть жена, сын да дочка по хозяйству, а я хочу торговлишкой заняться. Кострома и Ярославль рядом. Богатеть не разбогатею, а что имею — не уроню, и то хорошо. А вы, Василий Васильевич, так всю жизнь в хлопотах и проведете? Эх, с вашим бы капиталом!..

— Ну что с моим капиталом, чего бы ты натворил?

— Да знал бы уж что! Свой пароходишко бы имел. Плавал бы по Волге да деньгу зашибал.

— А мне бы это занятие скоро надоело.

— У вас другой характер, другой талант. О чем тут говорить! Кто меня, Якова Михайлова, знает? Никто. А про вас и газеты и книги трубят. Неприятности бывают, так это от завистников и лиходеев. Плюнуть на них да растереть…

С другим работником, Платоном, у Василия Васильевича душевных бесед не получалось. Платон был молчалив, отвечал на расспросы односложно: да или нет. На пароходе, по пути из Америки, Платон уединялся и часто пересчитывал свой заработок, разложенный по разным карманам, зашпиленным блестящими булавками. По прибытии в Париж Верещагин счел первым своим долгом написать в немецкие, английские и французские газеты письмо, разоблачающее американских сутенеров от искусства. Письмо было опубликовано и перепечатано многими газетами. Основываясь на фактах и своем личном опыте, Василий Васильевич в этом письме рассказал европейским читателям о плутовских нравах спекулянтов в Америке, о том, как в американской печати появилась однажды заметка, будто бы Суттон приобрел у французского художника Милле картину, носившую наименование «Ангелус», за пятьсот тысяч франков и, перепродав ее, получил барыш в двести шестьдесят тысяч франков. После такой публикации цены на другие незначительные картины и этюды этого художника были быстро взвинчены доверчивыми покупателями в двадцать раз! На самом же деле Суттон картины за пятьсот тысяч франков не покупал и не перепродавал, однако его цель — нажить себе крупный капитал на спекуляции — вполне оправдывалась при помощи лживой сенсации.

Ссылаясь на свой опыт, Верещагин писал:

«Мистер Суттон ручался за огромный и сенсационный успех продажи картин, если бы ему дозволили искусственно раздуть цены при помощи фиктивных покупателей и разглашения ложных цифр. Само собой разумеется, я отказался содействовать такому мошенничеству. Я убедился, что почти все американские цены на картины известных мастеров, которые так изумляют европейцев, мошеннически преувеличиваются и что вообще почти ни одна продажа не совершается без помощи таких махинаций…»

После возвращения из Америки Верещагин недолго жил в Париже. Через некоторое время, продав Маковскому свою дачу, мастерскую и земельный участок в Мезон-Лаффитте, Верещагин с Лидией Васильевной и ребенком окончательно переехал в Москву.

Скоро состоялось новоселье в деревянном доме за Серпуховской заставой, вблизи подмосковного села Нижние Котлы. Начался новый период в творчестве художника. Интерес к жизни простых, незаметных русских людей, желание быть ближе к родной природе, стремление изучать исторические достопримечательности России не позволяли ему и здесь подолгу засиживаться в мастерской и около молодой супруги. Сначала он побывал в ближайших от Москвы старинных русских городах всего верхнего Поволжья, а весной собрался в Киев к Терещенке, с которым у него были давно близкие отношения.

Над седым Днепром

К весне Верещагин успел обзавестись всем необходимым по хозяйству на новом месте жительства и, спокойный за благополучие жены и ребенка, оставив дом под надзором хорошего работника и надежной прислуги, решил поехать на несколько дней в Киев — подышать привольным днепровским воздухом, посмотреть на киевскую старину, повидать людей, ценящих и любящих искусство. В Киеве на вокзале Василия Васильевича встретили сахарозаводчик и собиратель картин Иван Николаевич Терещенко, искусствовед Адриан Викторович Прахов и коллекционер всяческих древностей Богдан Иванович Ханен-ко. От вокзала все они на двух парах — вороных, запряженных в блестящие лакированные кареты, рысцой поехали по булыжной мостовой в центр города, к особняку Терещенки. Пирамидальные тополя в окружении цветущих акаций ровными длинными рядами стояли вдоль холмистого бульвара. По сторонам над тротуарами стройно возвышались пышные, густые каштаны. Шумный Киев с множеством церквей и монастырей утопал в зелени садов. Над городом — ни облачка, лишь чуть заметно струилась маревом солнечная кисея. Воздух был напоен запахами цветущей зелени.

Терещенко сидел рядом