вологодский, я — вятский, а Прокопий — устюжский, между нами сосед. И кстати, весьма колоритная фигура, не хуже любого из печерских отшельников. Как видите, Василий Васильевич, юродивый Прокопий изображен оборвышем, в тяжелых веригах, с клюкой под мышкой. Он склонил лохматую голову и скорбно плачет, жалуется неведомому божеству на страшное бедствие, постигшее его Устюжский край. А вы читали его житие? — спросил Васнецов.

— Не припоминаю, — сознался Верещагин.

— Бедствие, которое вызвало у него слезы, это было не что иное, как падение около Устюга Великого метеорита, рассыпавшегося каменным дождем. С точки зрения современной науки — явление объяснимое, хотя и редкое. А представьте себе впечатление, произведенное падением метеорита четыреста лет тому назад!.. Говорят, что «несть пророка в отечестве своем», — продолжал Васнецов, — это не совсем так: устюжане в своего Прокопа влюблены до безумия!.. На Пинеге и Мезени, и в Нижней Печоре многие северяне и по сей день протопопа Аввакума превыше бога почитают. К Христу так не обращаются со своими «докуками», как к этому кумиру и легендарному упрямцу старообрядчества. Однажды ко мне в Вятку прибыли посланники мезенских купцов: «Изобразите для нас протопопа Аввакума на костре сожженна и на небеси вознесшегося, за работу озолотим!..» — и предлагали мне тысячу, мало — две! А я и говорю: «Аввакум — расстрига и не причислен к лику святых, полиция и попы не позволят вам иметь его изображение». Мезенцы обиделись на такие мои слова и говорят: «Аввакума мы чтим и знаем, он наш пророк и ходатай перед богом, а картину сожжения мы знали бы в каком убежище сберечь от чуждого глаза». И была у меня мысль написать такую картину, да времени не хватило на Аввакума. Потом разве, когда приосвобожусь вот от этих соборных росписей…

— И надо написать, обязательно надо! — одобрительно отозвался Верещагин. — Аввакум — личность незаурядная. Он у вас получится гораздо, во сто крат лучше, нежели Никита-пустосвят у Перова.

— Да, согласен с вами. Перов в этом жанре споткнулся…

Когда подошли к фреске «страшного суда», Верещагин окинул ее быстрым понимающим взглядом, сказал:

— Столько я видел «страшных судов», что этот меня уже не пугает. Фреска сделана вашим, Виктор Михайлович, почерком. Но, зная Врубеля, скажу по совести: у него страшный суд получился бы оригинальнее. Особенно нижняя часть фрески, с сатаной и огненной геенной…

— Вы, пожалуй, правы, — согласился Васнецов. — Михаил Александрович, конечно, отлично справился бы, но духовенство не доверило ему никаких других работ, кроме орнаментов.

— Я почитаю за счастье делать хотя бы и немногое, рядом с таким волшебником живописи, каким является наш славный Васнецов! — ответил Врубель, и его глаза вдруг вспыхнули необыкновенным блеском. — Мои эскизы, ничего общего не имеющие с традициями церковной живописи, так и останутся в альбомах. Не жалею! Виктору Михайловичу я не соперник. Рад, очень рад, что он исполнил первейшую роль в оформлении этого исторического памятника. По заслугам ему и честь…

— Это очень хорошо, когда между художниками есть взаимное понимание, — одобрительно заметил Верещагин. — Поработано вами действительно на славу. — И, словно бы подводя итог осмотра, Верещагин сказал: — Естественно, шедевром среди этих всех фресок будет сочтена запрестольная васнецовская богоматерь. Будь такая работа выполнена во времена Ивана Грозного, он бы, не моргнув глазом, созвал церковный собор и заставил бы попов, протопопов и прочее духовенство причислить художника при жизни к лику святых!..

Васнецов тихо рассмеялся:

— В вашей шутке, Василий Васильевич, есть немалая доля истины. Грозный весьма почтительно относился к живописцам. В его «Стоглаве», если мне не изменяет память, в сорок третьей главе и в пояснениях к ней сказано, что живописцу подобает быть смирну, кротку, благоговейну, не празднословцу, не смехотворцу, не сварливу, не пьянице, не убивцу, но хранить чистоту душевную и телесную со всяким опасением… Образы господа, богоматери, и небесных сил, и пророков, и прочая, прочая — писать по подобию, смотря на образ древних живописцев… то есть учиться у Дионисия, Андрея Рублева и Феофана Грека.

— Виктор Михайлович! Да вы всем своим существом соответствуете этому пункту «Стоглава»! — воскликнул Врубель.

— А вот я не советовал бы вам в храме курить, — строго заметил Васнецов. — Хотя запрет курения «Стоглавом» и не предусмотрен.

— Этим-то «недосмотром» я и пользуюсь, — посмеиваясь и дымя папиросой, ответил Врубель.

Верещагин снова и снова, не сводя глаз, смотрел на богоматерь и, обратившись к Васнецову, заговорил:

— В этой женщине я вижу не трафаретную византийскую богородицу, а замечательное олицетворение чистой женской нежности и материнской любви. Я не верю в бога, к попам на исповедь не хожу, но на вашу, Виктор Михайлович, покорившую меня «владычицу» готов молиться. Но вместо этого разрешите за всю вашу прекрасную работу от чистого сердца в пояс поклониться вам… — Отвесив Васнецову поясной поклон, Верещагин выпрямился, обнял и расцеловал его…

Хорошо отдохнул и погостил у Терещенки Василий Васильевич в древнем Киеве. Везде и всюду бывали с ним то Терещенко, то Ханенко, а иногда Прахов и Васнецов. Верещагин побывал в Софийском соборе, у гробницы Ярослава Мудрого, основателя Ярославля на Волге. В Печерской лавре, в сумрачной старинной церковушке, куда однажды привел его Терещенко, Верещагин поклонился могиле Юрия Долгорукого, основоположника Москвы, и, обращаясь к Терещенко, сказал:

— Вот кому обязана своим зарождением наша первопрестольная столица. Не мешало бы нашим ваятелям подумать о памятнике ему. Антокольский мог бы справиться с этим делом?..

— Да. Кто-кто, а Антокольский мог бы создать хороший памятник основателю Москвы. Его Петр Первый и другие работы — превосходны.

— Но не в этом дело, — безнадежно махнул рукой Верещагин. — «Отцы» города Москвы и не помышляют о таком памятнике. Увлечены прибылями, им не до исторических памятников.

После осмотра лавры Верещагин и Терещенко вошли в пещеры. Впереди, освещая мрачное подземелье свечкой, шел монах в скуфейке и длинной черной рясе, опоясанной кожаным ремнем. Монах гнусавил что-то из священного писания. Иногда он